Возможность

      В человеческом мире ходят истории о детях, которые, став старше, утверждают, что помнят всю свою жизнь от самого нахождения в утробе матери. Они описывают, как находились в тёплых, тёмных и тесных пространствах, видели тусклый рассеянный красный свет и слышали звуки — словно что-то колотилось и пульсировало в такт с этим стуком.       Коринфянин не был человеком — в общем понимании этого слова — но между тем он тоже помнил свою жизнь от самого рождения. Или, вернее сказать, самого создания. В его памяти не было тёплой красноты или ритмичного стука сердца матери (вряд ли он мог вообще сказать, что это такое — мать) — его жизнь началась в пустоте, но не в такой, какой её воспринимают люди: страшной, пугающей и одинокой, а в пустоте приятно-прохладной, как чья-то заботливая рука на горячечном лбу. Порой кошмар вспоминал это время — когда всё было просто, а жизнь была предельно ясной.       В отличие от многих других снов и кошмаров, Коринфянин родился ребёнком. Наверное, в этом был какой-то замысел. А возможно, Сну просто было всё равно. Первым воспоминанием кошмара было ничего. Затем ничего потеплело, очеловечилось, обрело руки и туловище, представ в форме молодого мужчины с чёрными глазами, в которых жёстко мерцали крупные звёзды. Он долго смотрел на скорчившегося на полу голого мальчика, а затем несколькими движениями выудил для него из воздуха одежду, накинув ребёнку на худые плечи нечто, отдалённо напоминающее пончо. Сон улыбнулся. Мальчик растянул рот в ответной улыбке. Так он и родился — выйдя из магии этого места, выйдя из паутины снов.       Долгие годы, возможно, тысячелетия, у него не было имени — он был просто кошмаром. И ему, в общем-то, было всё равно. Для того, чтобы проникать в сны первых людей, притворяясь разрывающим плоть саблезубым тигром или рассерженным идолом, ему не нужно было имя. Время шло, появлялись другие сны и кошмары. Он считал их всех своей семьёй, своими братьями и сёстрами. А Сон... Его он видел редко. Иногда мальчик, уже ставший юношей, подходил к дверям тронного зала и долго стоял там, подняв кулак над воротами и не решаясь постучать. Люсьен говорил, что нужно подождать, но никогда не говорил о том, сколько это ожидание должно длится.       — Коринфянин.       Сон пришёл неожиданно, пока кошмар придумывал, чем ещё можно напугать людей. Он застыл в дверях комнаты, благодушно глядя на свого подопечного. Слово прозвучало странно: грубо и грязно, как грязь с сапог, вытертая о коврик.       — Что такое Коринфянин?       — Твоё имя.       — Откуда оно?       — Прочитал в одной книге.       Коринфянин кивнул. Ему было всё равно. Нет, он врал сам себе — ему было приятно — теперь у него есть имя, как у братьев и сестёр. Теперь он может заявить о себе — смело и честолюбиво. Позже он узнал, что это была за книга. Не то чтобы ему было любопытно, просто ноги сами собой понесли в библиотеку, а язык сам собой попросил Люсьена об одолжении. «Послание к коринфянам» — так она называлась. Там один из последователей Бога учил жителей греческого города праведности. Коринфянин хмыкнул, перелистывая страницы. Не самое подходящее имя для ночного кошмара. Но однажды он даже видел этих людей — простые греки, безбородые земледельцы и с крестами в каждом доме. Вряд ли их связывало что-то кроме имени — и кошмар про них забыл.       — Ты хорошо выполняешь свою работу, Коринфянин, — Сон положил руку ему на плечо. Это был какой-то вечер какого-то дня какого-то года — тихий, спокойный, с потрескивающими свечами и кричащей вороной. Коринфянин запрокинул голову, заглядывая в чёрные глаза. Он испытывал то, что люди называют кризисом самоосознания.       — Я не понимаю.       — Что ты не понимаешь, дитя?       — Если есть хорошие сны, зачем тогда нужны кошмары? Не проще ли сделать так, чтобы все видели только приятное?       — Ты сомневаешься в своей необходимости? — Коринфянин едва заметно кивнул. — Очень зря. В нетелесном мире, как и в физическом, должен быть баланс. Нельзя всегда видеть только хорошие сны, как нельзя всегда видеть плохие. Хотя... некоторые заслуживают постоянных кошмаров. Другими словами — ты важен, понимаешь ты это или нет.       Коринфянин кивнул. Он понимал. Теперь — да.       А потом Сон исчез. Их мир заметил это не сразу: его король порой мог просидеть в раздумьях неделями, а то и месяцами, поэтому не было особой нужды беспокоиться. А потом всё вокруг начало увядать и разрушаться, молодые и слабые сны умирали, другие прятались, не понимая, что произошло. Коринфянин звал его каждый день, сидя на ступенях полуразвалившегося трона. Звал и звал, но в ответ была только тишина: он или не слышал или не хотел отвечать. Люсьен смотрел сочувственно и с переживанием — он был наверное одним из немногих, кто понимал, какую важность имел Сон для кошмара. Через десятки лет некоторые начали уходить, один за другим скрываясь за воротами вещих снов. В какой-то момент на Коринфянина тяжёлой сизифовой глыбой навалилось осознание, что Сон не вернётся. Он ушёл, пропал, умер, бросил своё царство снов, бросил их всех. Бросил его. Тогда ушёл и Коринфянин, ушёл ночью, не оглядываясь.       Мир людей был хорош, кошмару там нравилось — всё самое злачное и мерзкое в человеке словно само заглядывало в его зубастые глаза, просилось, чтобы его заметили: похоть, убийства ради самого убийства, ложь и фальшь. Всё это было так скучно и нелепо — все эти попытки людей походить на чистое зло, каким они не являлись. Он ненавидел почти всех вокруг, всех этих доморощенных убийц, которые прятались за кличками, не решаясь заглянуть в себя и увидеть, насколько они на самом деле жалкие недоноски; этих парней, которые с такой охотой шли за ним, стоило ему только присвистнуть вслед их задницам или повертеть кошельком.       — Пап, пойдём сыграем в автоматы!       — Тебе не хватило предыдущих сорока раз, парень?       — Ну пойдём!       И смех. И улыбки. И одинаковые глаза родителя и ребёнка. Коринфянин отлично помнил, как убил того парня: тот плакал и звал отца. Что это такое — отец? Коринфянин не знал. У него был только Сон и его смоляные глаза. Единственные, которые он не мог вырезать.       — Ты разочаровал меня.       Он появился, казалось, также неожиданно, как и пропал: неизменные чёрные глаза, такое же субтильное тело и безграничная сила, ощущаемая каждой клеткой тела. Словно не было этих лет, не было печали кошмара, которую он топил в убийствах. Словно, ничего не было. Что ж, такая у детей судьба — становится разочарованием своих родителей. И не имеет значения, будет ли это искусство, гомосексуализм или серийные убийства. Теперь он не смотрел ласково и у Коринфянина складывалось такое чувство, что он совсем не хотел смотреть. Будто ему противно. И что это, слёзы? Король снов плакал? Как забавно.       Коринфянин видел свою собственную кровь лишь однажды — многие годы назад. Тогда он впервые почувствовал боль, но она ни на йоту не ощущалась так, как боль нынешняя, боль скорее души, чем тела. Кошмару было страшно. Он, воплощение всего, что пугает людей, воплощение их самых потаённых страхов — боялся. Какая ирония.       Но это ничего. В мире снов никто не умирает по-настоящему. Возможно, однажды он родится снова — таким же ребёнком, которому накинут на плечи тёплую одежду. Он будет хорошим кошмаром, послушным обитателем сновиденного мира. Он постарается. Он обязательно постарается. И может быть, ему дадут новое имя, ещё лучше прежнего. И может быть, он снова вспомнит, какого это — ощущать на своём плече покровительственную руку. И может быть, Сон посмотрит на него тем же взглядом, каким смотрел на своего сына тот мужчина, прежде чем он, Коринфянин, вырезал ему глаза. Может быть. Однажды.       А пока он оседал на пол пылью и замирал маленьким трёхротым черепом, сохраняя в себе душу, прожившую так много, но узнавшую так мало. Сон бережно сжал костяной короб в ладони. Его маленький глупый кошмар...