Мерцание

К тому моменту, когда ребята возвратились домой с выступления, на холм Конг-стьюдиос пал густой запашистый мрак августовской ночи. Флуоресцентные ленты на потолках коридоров лили мраморный свет на бледные, озябшие предметы, но по углам сгущалась темнота. Мердок поднимался на этаж с низким, темным рядом комнат, отданных под спальни, и его шаг глухо разносился над тусклыми пролётами. Стью сопровождал его: быстро ступали его голубые полусапожки, и все двигались, двигались руки, то касаясь рукава Дока, то поправляя волосы, то гладя бетонную стену – легкие, смеющиеся руки, которые не знали покоя. Войдя к себе, Ди забрался на неряшливо заправленную постель. Во всём его теле бродили неутихающие отголоски исполненных песен и криков толпы. Он явно был на взводе – барабанил пальцами, дергал носками ног, качал головою в такт, – хотя, очевидно, очень устал. Мердок провёл незрячей ладонью по письменному столу солиста, затем подошел к кровати. В темноте тихо щёлкнула подпружиненная крышка бензиновой зажигалки, красный огонёк взвился и дрогнул, согретый в руках басиста. Он сел против Стью, крепко затянулся и вложил папиросу в его обескровленные губы, беззвучно лепетавшие слова. - Здорово постарался сегодня, Ди. - А?.. Ну, правда что ли? Солист поддато засмеялся, ловко перекатывая фильтр на зубах, точно вовсе не замечал недостатка в них. Когда-то он, помнится, прямо-таки из штанов выпрыгивал ради одобрения Дока. Сейчас вся его жизнь – довольно непростая, и, прямо скажем, слегка сумасшедшая – была озарена ровным и постоянным сиянием этой молчаливой поддержки, украшавшей его певческое бытие, подымавшей его до уровня сносного и даже желанного. Док оглядел его с напускною серьезностью, словно заново взвешивая сказанное, и Стью поверил на мгновение: весь замер и подобрался, испугавшись. Но в уголках разноцветных глаз собрались улыбчивые морщинки, и Мердок басовито захохотал, щекоча миниатюрный носик солиста своим. Туди ахнул от восторга, как обрадованный ребенок, и обнял ладонями его грубое, неопрятно выбритое лицо – в этом прикосновении была какая-то благоуханная нежность. Солист вообще-то был чувствителен к той причудливой симметрии, которую составляли их с Мердоком взаимно соотнесенные перемещения. Это было то странное, подобное близнячеству родство, которое вязало их с басистом, как клятва на крови. Оно появилось не сразу, не вдруг. Но совместный быт, музыкальные взлеты и проебы сделали так, что как-то незаметно, исподволь их тела подогнались друг к другу, как детали в затейливом механизме. Так уж ладно его тонкие ладони умещались в когтистые лапы, а подбородок – в горячую впадинку на шее Дока с острой, мускусной нотой дорогого парфюма. В этом запахе ему чудилось что-то от баров и мюзик-холлов, сомнительных рассветов и прибыльных ночей, хотя обстановка была далека от роскоши: вкруг них валялись распотрошенные кассеты, мятые шмотки, пустые пачки из-под сигарет и обезбола. Тусклый отблеск ночного города скользил по милому лицу Туди, взмахивал розовой полосой на потолке, когда мимо проезжал редкий автомобиль. Солист водил пальчиками по узору татуировок на руках Мердока, пока тот склонялся ближе и ближе под предлогом того, чтобы мурлыкать шепотом бог знает какие небылицы. В конце концов слова расползались, теряли форму – темы, ноты, темноты – уступая место дрожащим, как круги на воде, поцелуям. Там один, тут другой, и вот Мердок уже тушит сиротливо тлеющую сигарету о свою рубашку, чтобы смять наконец губы Стью. Тот суетливо мычит в поцелуй какой-то пьяный вздор и обнимает сильную шею, выпростав обе руки. В его рту вязкий вкус сонливости и марихуаны. Он сам поворачивает голову набок, с готовностью раскрывает рот, легонько двигает головой, чтобы совпасть с ритмом Дока. Все это стоило ему долгих тренировок и пары нагоняев от басиста, зато теперь ощущалось отменно. И когда Мердок отрывается от Туди с тем только, чтобы увидеть на его лице знакомое умоляющее выражение, то хочет сказать: - Красивый. Боже блять, какой красивый, Ди. Хочет и не говорит. На записях, съемках и выступлениях Стью был их синеволосым ангелом. Он легко играл со своей темой, развивал её с мягким, вдохновенным упорством, после будто бы забывался и делал вид, что больше за ней не следит; но настигал её в самый верный, хватающий за душу миг, словно заново окинув изгибы мелодии свежим, обновленным внутренним взором, и на его лице расцветала дивная, мечтательная, обращенная в самое себя улыбка. Да, микрофон как-то необычайно преображал этого неуклюжего паренька, осеняя весь его образ печатью таинственной многозначительности, вместе с тем – редкой, подкупающей прямотой. Зато от ласки Мердока его вмазывало так, что он весь разом обращался в растрепанный, скулящий беспорядок. Док любил его таким: разморенным, податливым, вяло соображавшим из-за травы и перенапряжения. С таким Туди ему было легко: легко повалить на постель и подмять под себя, вклинившись меж несуразно длинных ног, легко извлечь из него уйму мелодических звуков. Мердок мог сладко, лениво, упоительно его оттрахать вот хоть сейчас – а мог и не делать этого. Его вполне устраивало попросту тусоваться с Туди, отдыхать от суеты самым приятным для них обоих способом. Для счастья нужно было немного: каморка, больше напоминавшая гараж, чем спальню, разделенный на двоих косяк и мягкое бормотание Стью. Док уложил своего душечку, крепко обняв его со спины и зарывшись носом в пахнущие свежим потом волосы. Тот нежно поёжился и сплёл свои холодные, тощие ноги с ногами басиста, как любил делать и во время секса – накрепко спутаться со своим визави, так что не разрубить. Даже невзирая на то, что Туди вечно трахался, не разувшись, как сопливый подросток, это Доку нравилось тоже до стыда и боли: развязанные кеды, цветные носки, неубористые коленки в синяках и детских пластырях. - М-м… Ах, Медс!.. Поцелуи в шею, поцелуи во вздрагивающие плечики, в торчащие из-под ворота футболки позвонки – Мердоку казалось, он мог бы раздавить одной левой все то прозрачное и невесомое, что составляло облик солиста. На нежных щеках трепетали пепельные тени от длинных ресниц. Туди таял в его руках, вздыхал сладко-придушенно меж вялых припадков какой-то уж совсем неосмысленной болтовни, когда Док кусал и вылизывал розоватые ушки. Не находя в себе сил бороться с плотью, но и не желая тормошить солиста, Никкалс решался на компромисс и исподволь терся пахом о задницу Стью, придерживая его за плоский живот всею растопыренной пятерней. Медленные, ритмичные толчки с оттягом от бедер до поясницы необычайно распаляли сатаниста. Уютное, упругое тепло его певчей птички, которая к тому же как-то умудрялась ерзать и скользить под ним, взрывало Дока, заставляло хрипеть и стонать, как подстреленная шавка. Все его ощущения и жизненные силы стянулись в одну напряженную, пульсирующую точку ниже пояса. Лицо его бросило в жар, и по венам струилась ртуть. Он даже позабыл так занимавшие его ласки в области шеи и плеч Туди – просто вонзил клыки в пошедшее пятнами горло да так и остался, угодив в колею упоительных полу-машинальных движений. Чувствительность была колоссальная: вероятно, побочка одной из тех аппетитных вещей, которые он употребил в последние дни. В это хотелось верить – потому что вера эта была тем же, что замеченный вдруг недостаток в ангельском облике Стью; невзначай промелькнувшая морщинка, негармоничный изгиб на мгновение облегчали безнадёгу нежности, звенящей в груди, как калёное железо. Но Ди манил своим кротким, блистательным обаянием снова и снова, оставляя Дока убитым, растерзанным, совершенно беспомощным. И хотя солист не мог быть теперь таким же резвым и отзывчивым, как в обычное время, сокрушительная сила страсти Мердока довольно быстро разрешилась, будучи раздавленной о бедро Туди как бы даже без его участия – и это тоже было некое особое, диковинное удовольствие, причастное только полуночному миру теней. Такой вот нехитрый досуг в послеконцертное время ничуть не уступал предрепетиционному джему, плавно переходившему в нечто сумбурное и боязливое, хотя не менее вдохновляющее на музыкальные подвиги. Наутро Док просыпался в одиночестве. Мятая постель не могла сберечь для Никкалса ни очертаний Туди, ни его тепла. Когда он приходил на студию, то, конечно, обнаруживал солиста там: у Стью не было других занятий, кроме музыки и Мердока. Он курил и читал текста, а одет был с иголочки: бордовая рубашка, черный кардиган, клетчатый берет. На шее красовался бурый засос. - Ну и пижон. – Басист любил поддеть свою возлюбленную птицу эдаким ловким насмешливым словом, всегда помогало его расшевелить – и точно: Стью недовольно фыркнул, выгнув бровь. - Завязывай жевать меня. У нас же сегодня съемки. Это была правда, сегодня они снимались на обложку нового альбома. Консилера у Ди с собою не оказалось – только зеленоватый, купленный под цвет кожи Дока, чтобы замазывать ему фингалы. - Я что-то не очень понял, ты разве не рад? Все решат, что у тебя отбоя от поклонниц нет. Стью закатил глаза и отвернулся, но Никкалс все равно заметил, как он прыснул. Милый, милый Ди – он был тем слаще и забавнее, чем больше строил из себя серьезного. Идея начать репетицию пораньше, пока другие не подтянулись, предсказуемо провалилась: Док не умел преминуть совершенством звукоизоляции студии, за которое в свое время так дорого заплатил. Не мог он также и смотреть спокойно на смазливую мордашку Туди: в черных глазах скользило нечто загнанное, но и нечто манящее, может, вопреки его собственной воле. - Айо, Медс, ну что ты еще задумал... Так он вяло отпирался, не имея, впрочем, ни сил, ни желания противиться басисту всерьез. Ди совсем не мешал ему гладить, вылизывать, а в конце концов и сладко трахать себя прямо на керамической стойке, куда Док обычно клал блестящее и стройное тело его ненаглядного баса – оно одно могло соперничать с солистом в том, чтобы вселять в пальцы Никкалса истинно музыкальное проворство. У Туди были руки пианиста: чуть влажные, очень тонкие и как бы бескостные, с мягкими, как у ребенка, ногтями. Лапы Мердока, напротив, точно бы поросли сухим и жестким хитином – но они умели низвести Стью до состояния беспомощности столь полной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия. Док продолжал целовать его своим плотоядным ртом, примечая в Ди всё новые блаженные подробности, находя их одними губами: алый цвет заостренных ушей, синий серп волос, влажно приставший к виску, горячая, хлынувшая через край слеза в уголке продолговатого глаза. Аллергически яркий румянец не оставил и следа от той голубоватой бледности, которая делала его облик полупрозрачным, точно хрустальная ваза с васильками. В Туди было много этой особой, неуловимой, сумрачной красоты: в пушистых ресницах, делавших взгляд бойких глаз неизъяснимо томным и как бы бархатным, в пухлых губах, в легко вздернутом носе. Всё вместе выдавало редкую породу и прочное воспитание – наследие не особо состоятельной, но дружной семьи, которое Стюарт пронёс из фамильного гнезда в свою драматичную, хулиганскую молодость. Мердок не знал, каково это. Он рос чем-то вроде найдёныша без рода и племени, и всегда было так, что холёная, опрятная невинность Ди мучительно влекла его пуще самой матёрой проститутки. Так оно, наверное, и было в их первый раз. Туди постепенно пришел к этой мысли по мере того, как они теснее притирались друг к другу, как Док смелее открывался перед ним с той стороны, которую раньше не видел никто. Ди знал причины и истоки всего множества нездоровых методов, к которым басист прибегал, чтобы выражать свои чувства и бороться с ними; знал он также, что эпатаж помогал ему раскрываться на публике, не делясь, на самом деле, ничем по-настоящему важным. Тогда, однако, он вовсе не знал, что и думать, хотя болел Мердоком тяжело и мучительно почти что с самой первой их встречи. В тот вечер они зависали на внеочередной автепати. Док выпил много, очень, кажется, много, и поэтому Стью совсем не удивился, когда тот наскочил на него в узком коридоре под чердаком. Снизу приглушенно барабанила музыка, тусклый свет тянулся по ковру со стороны приотворенной ванной, и этот узкий медноватый луч облизал Туди по лицу, когда он неловко отшатнулся от сгорбленной долговязой фигуры басиста. Его потрепанная милитари-куртка, увешенная металлическими пинами, придавала ему вид какой-то бродячей солдатской тени. Солист припал к стене, сослепу запнулся о низкий плюшевый стул, но Мердок не пустил его пройти – схватил за локоть и навалился всем своим пьяным весом. Ди коротко и визгливо вскрикнул, как подстреленная птица, вцепился растопыренными пальцами в волосы Никкалса и почему-то закрыл ему ладонью глаза. Он так много воображал их первый поцелуй, так истово бредил им, а теперь ничего не почувствовал: ощущение от их слияния, больше похожего на молчаливую напряженную борьбу, соединенное с горьким микстурным вкусом толстого и горячего языка басиста, звонко брякнуло о дно пустого желудка да так и осталось лежать мертвым грузом. Медс не говорил ему ничего, только прорычал невнятно: - Не собираюсь ебать тебя в общественном туалете, как твою дурнушку-бывшую… И втолкнул его в захламленный чулан, где густо пахло пылью и духотой. Ди притаился в тени стеллажа, выпятил зад, подогнул одну ногу, чтобы Мердоку было сподручней пристроиться сзади – всё, лишь бы только ему не мешать. Мир погас, и Стью весь обратился в слух, окончательно потеряв связь со своим телом, не разбирая, не пытаясь определить, где кончалась боль и начиналось удовольствие. Теперь имели смысл только торопливые наскоки Дока, его басовитое бормотание и хриплые стоны, стук свалившейся на пол деревянной метлы. Некстати придавила адская алкогольная сонливость, стена под щекой принялась качаться, как корабельная палуба. Солист карабкался по ней слабеющими пальцами, размазывая по штукатурке слюну, так что в конце концов Мердок попросту собрал Ди в охапку, одною рукой под бедро и другой за живот, и трахал, трахал его, не утомляясь от этих безумных трудов ни на одно мгновение. А когда всё закончилось, то Док крепко шлепнул его захватанную задницу и был таков. Стью еще долго сидел на холодном полу с пылающим лицом и спущенными штанами; болезненная сладость, ломившая грудь, была мучительна и не могла найти разрешения даже в самых баснословных слезах. - Какая тоска... - Говорил он сам с собою еле слышно. - Боже, какая тоска... Наверное, Мердок будет в ярости, когда протрезвеет. Может, даже поколотит его – и, конечно, Туди позволит, если только это хоть немного осчастливит его возлюбленного басиста. Он был счастлив счастьем Дока, не таясь, но и не выставляя напоказ свою больную привязность, так как гордиться тут было решительно нечем. К удивлению солиста, однако, он не дождался от Никкалса ни драки, ни сколько-нибудь дельного объяснения. По правде говоря, с той ночи изменилось всё и ничего. Ди все также витал в облаках и робел перед Доком, который, впрочем, мало бывал поблизости: все разъезжал по каким-то своим делам, заглядывая только на репетиции. Стью противился хищной щекотке сладострастия, как только мог, пока та подстерегала его наяву и во снах – да, в этих дивных, горячих, неразборчивых снах, оставлявших после себя только влажные простыни и звенящую пустоту в груди. Он тяготился своей обыденностью, не пытаясь дознаться причин молчания и видимого равнодушия басиста. Смутная и грубоватая мечтательность стала его верной подругой. Днем солист тратил все свободное время на то, чтоб валяться в своей постели, закинув ноги на стену. Кровь приливала к голове, и когда он ворочал ею туда-сюда, в ушах шумело, как на побережье. Он бредил о пластиковом пляже, где растут пластиковые деревья и снятся пластиковые сны. И, как под мерцающей синевой океана, под этими ровными, ничего не значащими мыслями скрывалась тьма, в которую не хотелось и не следовало вникать. Лучше было вовсе не двигаться и смотреть себе на сумрачно линяющее небо в перевернутом окне, а когда в груди и костях начинало непереносимо ломить – на помощь приходила век не стиранная перьевая подушка. Она так удобно помещалась меж расставленных ног, так приятно скрипела и скользила под пальцами, что Ди мял её бедрами, подавался в свалявшуюся комками набивку и симулировал нежность тихим высоковатым мычанием. Посеревшие носочки его белых хлопковых гольфов мелко дрожали и разъезжались в разные стороны, а когда уж терпеть становилось невозможно, он хватал подушку в две жадные, когтистые пригоршни и быстро-быстро шлифовал себя ей, как если бы стирал вручную или пытался раздробить на терке очень твердый сыр. Однажды Рассел поймал бледного, скрюченного, исхудавшего солиста на общей кухне и посоветовал лечить малокровие сиестами под палящим солнцем. Но ледяная лень не пускала Ди выйти наружу, и любимые болеутоляющие таблетки не помогали, а только пьянили его, вгоняя разум в какую-то угрюмую неповоротливую сонливость. Оттого было ему так удивительно и странно, когда душа содрогнулась в приступе дивного, почти нечеловеческого счастья, стоило переливчатому басу пропеть из глубины опустевшего дома. Док был здесь, на Конг-стьюдиос, джемовал у себя – а остальные разъехались. Дикое желание видеть его тотчас же повлекло Туди к дверям, и пока он боролся, было еще страшно – но стоило отдаться этому желанию безраздельно, всё вдруг стало легким, прозрачным, почти эфемерным – и очень, очень сладким. - Сап, Ди. Как дела, парень? - Я принес ужин. – Он поднял перед собой пакет с доставкой, которую только что зацепил на входе. Мердок глянул на него, разогнувшись от своего баса. На нем была тельняшка под лётную ветровку с синими завязками на вороте, высокие кожаные казаки с квадратным каблуком. Вид он имел озадаченный, но посвежевший от каких-то посторонних мыслей и переживаний, занимавших его в разлуке с Туди. Басист крякнул, осклабившись: - А это уже совсем хорошо. Подгребай сюда. Они много говорили о музыке, о делах группы, и солист не мог нарадоваться вновь обретенной способности держаться с Доком запросто. Это, в общем, было не сложно, когда он находился в таком приподнятом настроении: беззлобно шутил с Туди, приглашал попробовать на своих басах и дарил ему множество маленьких, ненавязчивых прикосновений, сам не зная, как осчастливливает его. Одно воспоминание из ранней – грандиозной и беспорядочной – поры их совместного творчества сияло Стью, как путеводная звезда, хотя Мердок, наверное, и вовсе не заметил, как это получилось. Когда они писали «Корпорацию "Наслаждение"», то дела не шли гладко в первое время. Имелся не хитрый, но цепляющий мотив, однако всем членам группы требовалось обновить инструменты и аппаратуру. Сроки по оплате аренды студии поджимали. Вдобавок Мердок, как водится, наделал долгов. Единственное, что могло бы спасти положение – настоящий хит, да вот беда: Стью никак не давался текст. Его спальня была завалена неряшливыми черновиками, но он не мог перейти от накопления к созиданию. От задуманного труда веяло несказанной творческой удачей, он спешкой боялся эту удачу спугнуть, да и сложная ответственность труда не позволяла подступиться к нему так вот запросто. Поэтому Туди брезговал вычиткой накопленных текстов, будто знал наперед, что всё найденное в них непременно окажется халтурным, бездарным и невыразительным, точно сделанным дурно, дурно. Хотя Док продал душу дьяволу ради музыкальной славы, таланта к стихотворству так и не обрел. Привычная стратегия "хочешь сделать хорошо – сделай сам" в данном случае не работала. Группе был необходим глоток свежего воздуха, и Мердок решился на то, что всегда удавалось ему: связался с парой акул музыкального бизнеса, договорился о встрече при помощи лести и откровенного вранья. Требовалось притащить опрятно одетого и причесанного фронтмена в престижный бар, обещать потенциальным партнерам золотые горы и подписать контракт. Заказные тексты и музыка – зато процент с продажи треков. Заживем припеваючи. Что скажешь, Ди? - Я, э-э... Эм, что? - Так и думал. Сегодня в девять возле Нью Белл. Я буду в смокинге моего покойного дядюшки. На голое тело, детка. Не опаздывай. Туди тупо уставился на погасший мобильник, жмурясь от головокружения и силясь собраться с мыслями. Звонок басиста застал его спящим на письменном столе в окружении мятых тетрадей и банок из-под энергетиков. Подступившая волна тревожности окатила его, как холодный душ. Времени до назначенной встречи оставалось всего ничего, и препираться с Доком было поздно. С тяжелым сердцем Стью кое-как привел себя в порядок, порылся в шкафу. Из одежды, приличествующей случаю, у него была разве что только рубашка времен старшей школы. Она не шла ему и была жутко неприятной к телу. Галстук душил, а брюки, напротив, так и норовили свалиться даже и при всесторонней поддержке ремня. Вещи не любили солиста. У него не было сил злиться на Дока. В голове стоял белый шум. Накинув на плечи невесть откуда добытый пиджак, он бегло глянул на оставленный раскрытым блокнот. Уже собирался уходить, но что-то привлекло его внимание, какое-то слово в недоконченной фразе. Его срочно требовалось заменить, нельзя было так оставить... Туди торопливо присел, смахнул со страницы карандашные очистки, и вдруг - тронулось и побежало перо. Когда он снова поднял голову от бумаги, то на часах было без пятнадцати три. Снаружи послышались тяжелые шаги Дока. Рокотавшее эхо отборных ругательств свидетельствовало о том, что басист был в бешенстве. Он влетел в комнату, грохнув дверью наотмашь, только чтобы найти Стью бледным, в расстегнутой крахмальной рубашке, с разинутым ртом и галстуком, перекинутым через плечо. Мердок было замахнулся на него, но взгляд упал на ровные, хвостатые столбики готовых куплетов, и вместо того, чтобы ударить, он закружил свою синюю птицу в крепком, горячем, сердечном объятии. По правде сказать, Док был одним из немногих, кто сходу разглядел и оценил всю живую, кроткую, блистательную прелесть таланта Ди. И хотя он был не слишком внимателен к душевным переживанием своего фронтмена, но каким-то чудом знал его, как облупленного. Никкалс легко понимал округлое, неразборчивое наречие солиста, и также был единственным, кто мог прочесть и наиграть фиолетовую нотную вязь, рассыпанную по его черновикам. Все же Мердок был прекрасным басистом, лучшего нельзя было и пожелать. Его импровизация вы́носила и породила ритмы их самых знаменитых песен. Туди долго допытывался у сатаниста, было ли это частью сделки, но тот лишь пожимал плечами и говорил, что играет, сколько помнит себя. - Много кто выучился на басах еще в средней школе, но что им светит? Разве только скучная работа в музыкальном магазинчике. Талант может подарить тебе такую жизнь, которой все будут завидовать, это правда. Но заставить его на тебя поработать? – трудно, очень трудно, Стью. Док замолчал и призадумался о чем-то. На опущенном книзу лице еще теплилась запоздалая улыбка, но скоро и она исчезла. Вдруг он поднялся и отложил свой бас, провожаемый любопытным и рассеянным взглядом Стью. - Погоди-ка, хочу проверить одну вещь... Сатанист походил меж коробок и полок со всяким хламом, уперев руки в боки и напряженно ища чего-то. Единственным, что музыкант держал в безупречном порядке, были его инструменты и аппаратура к ним. В остальном его берлога мало отличалась от замусоренной каморки Туди - в конце концов, они были настоящие рок-звезды. - Ага, нашёл! Стью чуть не подпрыгнул на своем месте. Мердок вышел из какого-то темного уголка, тряся в воздухе звенящей связкой ключей. - Не поверишь: лежали в цветочном горшке. Я обычно не запираюсь. Если кто-то войдет, когда я дрочу или переодеваюсь - его счастье. Ди невольно подобрался, плохо понимая, к чему он клонит. Док, казалось, тоже старался скрыть волнение за бессмысленной болтовней. Но когда английский замок скрипнул раз и другой, Стью почувствовал, как по душе пробежал панический трепет. В животе сладко заныло и свернулось узлом горячее бесовское предвкушение. Они теперь были одни - наконец-то одни. Мердок подошел и сел рядом, стараясь на него не смотреть. - Это просто для приватности. Что подумают Рассел и Нудс, если увидят, что мы тут с тобой воркуем наедине, а? - Что мы играем на басах. - Туди нервно улыбнулся, вжав голову в плечи. - На басах? Ха! Для тебя я могу играть хоть круглые сутки. Но предпочитаю делать перерывы. Совмещать полезное... с приятным. Повисла пауза. Ди облизал пересохшие губы. Вдруг плеча коснулись несмело, что на Дока было совсем не похоже - он, может, все еще рассчитывал отступить, но не тут-то было: солист рванулся, вцепившись в него, как в спасательный круг. Мир его погас, и сердце забилось бешено. При этом разум работал холодно и как-то отрешенно, дескать вот, он это сделал, и неужели его все еще не обругали, не оттолкнули, не вышвырнули. - Не выдержал, да? - Севший голос Никкалса звучал приглушенно, теряясь в нежных уколах торчащих синих волос. Туди застонал, всхлипнул, и в этом всхлипе послышалась какая-то дробная нисходящая интонация, словно его спустили с лестницы или сильно ударили в грудь. В ощущении вожделенной близости Мердока росло и крепло блаженно-счастливое, огромное, как рай, тепло. - Нужен!! Ты мне нужен, Док! Стью вопил, как ненормальный, плача без слез, а басист и не пытался его заткнуть; только мягко укачивал в своих руках и целовал, целовал, целовал его волосы, собирая их в горсть и вдыхая полной грудью, точно в них была заключена какая-то тайная жизненная сила. И когда Никкалс притянул его к себе нос к носу, взявшись за ворот рубашки-поло с нежной и настойчивой силой, то Ди открыл глаза, ожидая очнуться в гробу, на луне, в чистилище. Но что-то в мозгу повернулось, всплывая на поверхность кипящего небытия истерики. Мердок поцеловал его в горестный, розово-приоткрытый рот, помогая заново нагнать то теплое, дивное, все объясняющее, в котором озябшее сердце Туди растаяло и растворилось. - Так-то оно лучше. - Док качнул головой и погладил его фарфоровые щеки с тою же отеческой заботой, с которой, бывало, успокаивал маленькую Нудл. – Не правда ли? - Зачем ты мучил меня? – Он отозвался глухо, откуда-то изнутри, но в его высоковатом голосе уже звучали смуглые, драгоценные переливы – интонация страстной влюбленности. - Не разговаривал и шлялся где-то… - Прости. – Басист взял его руку в свою и поцеловал в центр бледной трепетавшей ладони. – Были дела. И потом, не мог же я сцапать тебя прямо во время репетиции… На глазах у Рассела и Нудл… - А хотел? – Солист встрепенулся, широко распахнув глаза, и на лице его выступил нежный румянец. - Ну, а как же! – Док засмеялся, растрепав рукою мягкую синюю шевелюру. Затем склонился ближе, смотря неотрывно на губы Туди, так что тот забыл, как дышать. – Боюсь, мне придется помучить тебя еще немного… - И совсем невнятно, сбиваясь на невесомые, как моросящий дождь, поцелуи. – Я не обижу, Стью… - Обещаешь? – Ди шепеляво пробормотал это в самые его губы и предложил мизинчик – Мердок соединил с ним свой и тихонько пожал. - Обещаю. В их поцелуе возникало, лилось и ускользало, не утолив до конца жажды, какое-то своеродное совершенство, не вмещавшееся в слова, не нуждавшееся в них. Туди шалел от счастья и упивался его порочным, грубым вкусом. Язык заплетался, зубы сладко ныли, а руки слабели и не позволяли ему держаться прямо; горячий, страстный напор Дока мягко клонил его лечь. Одна рука басиста гладила его талию, вторая по-свойски взялась за туго обтянутое бедро, и не сказать чтобы Никкалса что-нибудь не устраивало, хотя впоследствии он часто и с удовольствием трунил над Стью. - Ну, дурак. Просто круглый дуралей, Туди. – Так он выбранивал его за то, что бедный мальчонка не знал даже толком, как правильно целоваться: все тыкался губами куда попало или тупо вжимался в рот Дока, зажмурив глаза посильней. Но, равно как и в музыке, недостаток навыка не лишал солиста редкого упорства и рвения, что и было, наверное, по-своему очаровательно. Ди легонько прогнулся в спине – это улучшило ситуацию в смысле их взаимного расположения и вообще ощущалось чертовски здорово. Его зажатое тело стало невероятно отзывчивым. Мердок, почувствовав, кажется, что Стью с ним освоился, окончательно забрался на него сверху, вклинившись между расставленных ног. Открыв глаза, Туди инстинктивно двинул подбородком, ловя губами пустоту. Его встретил озорной взгляд, пересеченный выбившейся прядью – солист молча заправил её, чувствуя, как больно и радостно заходится сердце. Он любил его строгое и некрасивое, право, некрасивое лицо: шершавая кожа с нездоровым зеленоватым подтоном, нос с горбинкой, много грубого и как бы даже первобытного в лишенных изящества чертах. Весёлость, разогретая желанием, блуждала по этому лицу, но бенгальская искра лишь подсвечивала в глубине черно-серых глаз что-то темное и необузданное. Ласковость, с которой он терся щекой о предложенную ладонь, была скорее игрой прирученного тигра, забывшего до поры свою суровую природу. - Я знаю, детка, ты не прочь нежиться со мною часами напролет. – Он сощурился блаженно и лукаво, покусывая тонкие пальцы Ди меж слов. – Но я не могу перед тобой устоять. Эти штуки… - Басист погладил тонкие, скатавшиеся гольфы на его ногах. – Сводят меня с ума. Жаль, что ты не надел их в тот раз. Туди дрогнул и замер. Им вдруг овладело какое-то смутное беспокойство. - Ты помнишь… тот раз? - Да, Ди. Черт, да – я так давно хотел сожрать тебя… – Он вдруг наклонился и приник лицом к его впалому, дрожащему животу, бормоча признания в мягкую мраморную кожу. – У меня никогда не было никого настолько сладкого. Ты потрясающий, Стью. И я помню, какой ты потрясающий там, снизу. Тогда рука сатаниста нырнула в расстегнутые шорты и сжала на пробу всё его мокрое, напряженное естество. Ди заныл, как от боли. Слова еле слышно вырывались из его губ меж частых, поверхностных вздохов. Его тонкие руки, слабо теребившие кромку кофты Дока, настойчиво потянули ее вверх. - Убери… Хочу тебя видеть… Басист повиновался, оскалившись. В его белозубом, чернобровом облике показалось нечто разбойничье. - Не знал, что ты так отчаянно нуждаешься во мне, малыш. Мог бы сказать. - Сейчас я нуждаюсь… - Он вдруг задергал плечами, выпутываясь из своего поло. Нетерпение, наконец, вытеснило в нем стыдливое смирение и вороватую жадность. – Только в твоем члене в моей заднице. - По рукам. Дока, действительно, не нужно было просить дважды. Он поднял его бедра и стащил узкие шортики вместе с вымокшим насквозь бельем. Расстегнулся сам и разъял солиста для себя, нажимая большими пальцами на влажную, узкую дырку с глухим голодным стоном. Ди был выше, но ощутимо слабее крепко, ладно сложенного басиста, поэтому ему совсем ничего не стоило двигать Стью так и эдак, точно он был игрушечный. А когда Мердок наконец нырнул в кольцо рук, обхвативших его шею, и скользнул внутрь гибкого, податливого, желанного тела, то Ди едва не задохнулся от переизбытка чувств. Он крупно вздрогнул, и эта дрожь отозвалась во всем составе Дока – у того еще хватало сил, выдержки и терпения овладевать Туди не торопясь, малыми, ритмичным толчками. Это были пробирающие, томительные движения, рождавшие в низу живота у Ди ощущение нараставшей щекотки, которая становилась тем более невыносимой, чем теснее Мердок притирался к нему. - Черт, черт, Ди, какой ты узкий… Я не могу терпеть… Горячие, влажные, уговорчивые стоны в самое ухо, ничего не значащие сладости и пошлости заставляли Туди хныкать, ёрзать и умолять о большем. Руки его блуждали по рельефной спине, путались в смоляных кудрях, нагло сжимали подтянутый зад под приспущенными джинсами. Он был так упоительно полон Мердоком, так мучительно счастлив им, что эти ощущения извиняли тупую, неутихающую боль – все равно, он ни за что бы не смог подготовить себя к тому, чтобы принять Дока полностью и не почувствовать ничего. Страсть басиста разрасталась, как лесной пожар. Он брал его теперь практически в полную силу, чуть подаваясь назад и врезаясь в Туди только глубже и глубже, провожаемый тугими, развратными шлепками. - Ну, посмотри на себя, детка: так завелся, что сам сейчас кончишь. Что, нравится, когда я тебя трахаю? - Да! Да! Да! – Так он вопил на одной высокой, ломаной ноте, комкая простыни и царапая до крови свою гладкую, худощавую грудь. Это зрелище не столько даже возбуждало Дока, сколько разбивало его черствое, прогнившее сердце. Он почувствовал вдруг, что мог бы с тем же успехом и утешать и баюкать, и нянчить свою легонькую птицу, возлюбленную ласточку с пегими крыльями – не меняя позы, не размыкая объятий, сцеловывать слезы с его милого лица. И когда Ди затрясся, обняв его сизые от щетины щеки, раскрыв широко глаза, то Мердок увидел в их бездонной черноте свое же мутное отражение и накрыл рукой его трогательно аккуратный, дрожащий, скользкий от смазки член. Он больше не выходил из него ни на половину, ни даже на одну головку – просто прижал собою скулящего солиста, не давая улизнуть, и долбил одну горячую, пульсирующую точку внутри него. Стью делал так, что казалось – у Дока этого не было никогда и ни с кем. Он не хотел сдерживаться, не хотел играть с Ди, а попросту позволил ему кончить в свой кулак, не расставаясь с ощущением их дивного и грязного слияния. Мердок наслаждался даже одним его видом – обессиленным, выжатым этой баснословной, ошеломительной гонкой, и ему пришлось лишь только слегка приласкать себя, чтобы опрокинуться через край и кончить своему визави на живот. Потом он выяснит, что малый, оказывается, огромный любитель всяческих вещей вроде этой; что он обожает, когда ему кончают на бедро или стройную спинку, обожает сладко, мелодично хохотать под ворчание Дока, принужденного оттирать его от липкой спермы, как измаравшегося котенка. Каждый волен выбирать, чему поклоняться, каким богам пожертвовать свой талант и свою бессмертную душу. Увлекшись друг другом, они, не сговариваясь, избрали божеством эти горячие, беспорядочные, наркотически аддиктивные встречи. Страсть заставала, где не ждали, и всегда искупала собою скуку мучительных неудобств: в тесных гримерках, в туалетах клубов, на безлюдных парковках, в промежутках между концертами, перелетами и репетициями. Случалось и так, что судьба на время разбрасывала членов «Горилл» по разным углам. Док любил иногда выпускать эту певчую птицу на волю: знал, что всё своё непременно к нему вернется. Стью, конечно, мутно, неотвязно тосковал по Мердоку, где бы ни был; и ждал его сообщения, как вести мира. Но путешествия бодрили разум и насыщали идеями для новых песен. Возлюбленные средиземноморские пейзажи вливались в его вялую душу кислым, ледяным впечатлением, как апельсиновый фреш. И когда, уладив старые проблемы с законом и нажив несколько новых, объездив полмира и сделав ряд небесполезных знакомств, лидер группы заказывал для своего солиста рейс и нанимал водителя, тот возвращался к нему обновленным и повзрослевшим, но таким же нежным и преданным, таким же Стью, что признался ему в любви много, много лет назад. Как-то раз после особо продолжительной разлуки они решили выкроить для себя если не медовый месяц, то хотя бы медовую неделю – ну, может, даже эдакий медовый уикенд на двоих. Памятуя о том, с каким детским восторгом Ди проводил время на море во время их рабочей поездки на Ямайку, Док решился свозить его на загородный пляж. Выбранное место располагалось где-то на отшибе и в ранний час пустовало, не в пример пляжу центральному. Песок был щедро сдобрен крупной галькой, вода у берега цвела, и слабый бриз отдавал кислой запашистой примесью. Но утро было ясное, свежее, атласная океаническая синева манила в свой блистательный простор. Чайки пищали и ныряли в волны, кружились в звенящей вышине. - Ну, что? Каково? Мердок развязно шагал позади солиста, прикладываясь к бутылке пива. Тому уж было не досуг отвечать - он задергал плечами и выпутался из подтяжек, сбросил шорты, подпрыгнув на одной ноге. - Мы счастливы, Ди-Ди? Славно - и весьма кстати... - Тут он взялся за ширинку и сделал вид, что собирается отлить. - Фу, блять, Медс, не вздумай! - Полуголый солист недовольно визжал, а Док только хохотал во весь рот, вывалив свой змеиный язык. В конце концов они оба зашли в зеленоватую воду, поначалу кривляясь и подергиваясь от холода. Туди упорно и очаровательно барахтался по-собачьи, ныряя и отфыркиваясь. Мердок плавал, как матрос – не снимая рубахи, – одолевал невысокие волны, широко загребая то одной рукой, то другой. Он, кажется, был не в настроении для романтических поцелуев на пляже, а только всячески бедокурил: брызгался и хватал Туди за ноги, норовя его опрокинуть. Очередная волна подхватила зазевавшегося солиста и кувыркнула его раз и другой, так что он непроизвольно подкатился к самому берегу. Когда он насилу овладел всеми четырьмя конечностями и поднял глаза на свет, то увидел Мердока, шедшего к нему против солнца и высоко задиравшего ноги в пенной воде. - Порядок, парень? Всё, как мы любим: полные трусы песка и водорослей. Высший класс. Он наклонился и протянул солисту руку. Заблистал золотой перевернутый крестик, повисший прямо над лицом Туди. Стью поглядел на предложенную ладонь, ухватился за нее – и резко потянул на себя. - Ах, ты! Проказник, подловил старика. Док заворчал, устраиваясь на жестком песке, и надвинул на лицо капитанскую фуражку, стыренную у какого-то горемыки. Они помолчали. Солист комкал в руках гальку и косился на профиль Никкалса. Тот пригрелся на солнышке, как гигантская ящерица, и казался совершенно безмятежным. Летнее утро отыскало и высветило на нем все блестящее, словно вороватая сорока: цепь на шее, готический перстень, металлическая коронка во рту. - Медс… - Он переглотнул, отчего-то волнуясь. – Я хотел спросить тебя… Об условиях сделки. - М? – Басист вопросительно поднял бровь, не открывая глаз. – Ты которую имеешь в виду? Музыкальная слава от сатаны, вечная молодость от пройдохи Бугимена – с них со всех причитается! - Я имею в виду оплату. Что ты должен взамен? - Х-ха… - Он задумчиво вздохнул, закусив мятный кончик зубочистки. – Знаешь, как говорят: в рай войдут нищие духом. Представляю, как там будет скучно! Я не большой любитель думать о том, что будет завтра, Ди. Но будь, пожалуйста, уверен, что я от тебя никогда не отстану – даже на том свете. Ты задолжал мне свою душу, Стюарт Пот. - Окей. – Он почувствовал вдруг, как на его лице расцветает радостная, благодатная улыбка. – Без проблем. Яркие лучи восходящего солнца нежили песчаное побережье, прибой накидывался и откатывался, приносил с собой морские звезды, эмалевые раковины – и даже ни одного кита. Если бы Ди никогда не переехал в Эссекс, если бы не устроился продавать синтезаторы, если бы не попал в автомобильную аварию – он бы никогда не повстречался с Мердоком, могильщиком из трагедии Шекспира или злодеем диснеевской сказки. И хотя их теперь связывали даже не годы, а целые десятилетия, Туди никогда не покидало ощущение тайны, окружавшей всю его музыкальную карьеру и неразрывно связанной с загадкой личности того, который был его печалью, его любовью, его поражением, его началом и концом. И все-таки, когда я умру - ты обещаешь не заламывать рук? Не изнемогать? Не трепетать и не таять? Не дури, Медс. Давай поедем домой. Исключено, моя птичка. Как насчет коктейля «секс на пляже»? Ты читаешь мои мысли.