ведь уже никогда

— Чем пахнет юность? За это я его люблю. Он не просился в мою квартиру, не ликовал от наличия у меня машины — прийти ко мне домой на выходные было моей инициативой, и отнёсся Олежа к этому так легко, будто всё идёт так, как должно идти. Вместо того, чтобы восторженно говорить, как это круто — владеть имуществом, и хвалить моего папашу-коррупционера, он лишь разлёгся на диване, а теперь задаёт мне риторические вопросы и смотрит в окно напротив так мечтательно. — Что? Я недоумеваю: то ли это отсылка на «Гражданская Оборона», то ли на «Нирвана», то ли очередная его светлая мысль. Олежа смотрит на меня, краешком губ улыбаясь. — Ну... Юность! Молодость, лучшие годы... У тебя, что ли, нет никаких ассоциаций? Может, запах асфальта после дождя — петрикор, кстати, а может запах твоего любимого ванильного латте? Запах порезанного апельсина, запах только-только скошенной травы… Теперь я тоже улыбаюсь, но растерянно пожимаю плечами. — Не знаю. Не доводилось думать об этом, — приглушив свет, я присел рядом, на край дивана. — Чем пахнет юность для тебя? Глаза Олежи так чудно блестят в этой тёмной, освещаемой только телевизором, комнате. — Для меня? Ах... Запах хрустящих книжных страниц, конечно же! Вряд ли ты знаком с тем, кто зазубрил всю доступную литературу лучше меня! — Конечно, Олежа, — я с осторожностью касаюсь его мягких волос, — ты ведь главный зубрила. Самый лучший. Я вижу как он смущённо прикрывает глаза, поворачивает голову в сторону и будто намеренно подставляет свою худую щеку под мою ладонь. Дотрагиваюсь. — Ну, а если честно... Юность пахнет шоколадным «Чапман» и твоим одеколоном, — тихо говорит он, — названия не знаю, уж извини. — Ты же не куришь, — я улыбаюсь шире, не менее смущённый. Прекрасно понимаю, к чему он сказал это, но хочу услышать это от него. — Правильно. Куришь — ты. Редко, очень редко, но всё же... И целует меня в ладонь украдкой. Не могу вспомнить, когда мне было так хорошо в последний раз и было ли вообще. Я укладываюсь на диван рядом, обнимаю его со спины — некрепко. Олежа знает, как сильно я его люблю, а я знаю, как сильно Олежа любит меня. Мы не озвучивали это, ни разу, и даже не целовались. Думаю, слова и действия излишни. Но устоять перед тем, чтобы не поцеловать его в висок, я не могу. Целую. Олежа на пару секунд дотрагивается до моей руки, но одёргивает свою. Никто из нас не хочет торопить события. Он смотрит на экран телевизора, я — на него. Глаза Олежи голубые настолько, что даже самое ясное небо не стоит рядом. Смотреть на него сплошное удовольствие. — Блин, ну только не «Битва медиумов»! Переключи, а! — Вспомнить бы, где пульт...

***

Надо мной висит снежная, тёмная туча, а небо за ней, как назло, ангельски чистое. Голубое, но с твоими глазами не сравнится. С тобой ничего не сравнится. Никто. Я смотрю на слегка присыпанный снегом крест на твоей могиле. Ты — не смотришь. Ведь уже никогда не посмотришь. Слеза по моей щеке катится сама. И венок, стоящий на месте спокойно, шевелится тоже будто бы сам. Ветра ведь нет. Словно чувствую, как ты меня обнимаешь. Чудится. Ведь уже никогда не обнимешь. — Теперь-то я понял, чем пахла юность. Твоим шампунем и той едой, которую ты так редко готовил нам по утрам и накладывал в купленную мной по ошибке розовую посуду.