Немного больше, чем друзья

Он выдерживает всего пять-семь минут ничего не значащего разговора о погоде. – Значит, мы все-таки друзья, – Хоб лучисто улыбается, и Морфей хотел бы видеть в этом банальность: кого не порадует возможность записать Бесконечного в число своих друзей. Это может быть удобно, в конце концов. Но у Хоба такой теплый взгляд, каким смертные нередко смотрят на тех, кто им бескорыстно дорог. Или Морфей просто размяк в заточении и видит то, чего нет. – Значит, так. Морфей отпивает принесенный ему официанткой капучино с нарисованным на пенке цветочком, и это бессмысленное и нелепое занятие: Сон, пьющий кофе. – Тогда расскажи мне, почему не пришел в восемьдесят девятом. Я уж подумал, что ты меня избегаешь. – Потому что меня заточили и держали в плену, – Морфей отвечает ровно, безэмоционально. Для него это просто факт. Ему не жаль себя, попавшегося в ловушку. Ему не стыдно за себя, не сумевшего выбраться из нее побыстрее. Или он, во всяком случае, хочет так думать. Гэдлинг же, очевидно, придает этим нескольким словам гораздо большее значение. Улыбка сползает с его лица, уголки губ опускаются, рот приоткрывается, между бровей появляется глубокая морщинка. Взгляд становится… Обеспокоенным? Грустным? Со смертными бывает сложно понять, хотя их эмоциональность и восхищает своей природной красотой. Сон усмехается, пытаясь показать, что все уже в порядке, что такой резкой перемены в лице Хоба эта история не стоит. Ему больше нравилось наблюдать его улыбающимся. – Мне так жаль… Хоб его усмешке не верит и делает странное: накрывает часть его ладони, лежащей на столе, своей, теплые пальцы поверх прохладных. Морфей ощущает это тепло так близко, так явственно. Оно почему-то кажется согревающим изнутри, хотя по всем законам этого и других миров таковым быть не должно. – Если бы я знал… – То что? Я Бесконечный Сон, друг, – Морфей приподнимает голову в привычном стремлении напомнить о своем величии, – я один из семи Вечных. Я жил миллионы лет и проживу столько же, столетнее заключение для меня – не более чем временная неприятность. Оно, конечно, причинило огромный ущерб и этому миру, и миру снов, но я уже со всем разобрался. Морфей опускает голову и смотрит на Хоба снисходительно, покровительственно, уверенный, что теперь-то он успокоится, и тему разговора можно будет сменить. В конце концов, он узнал его имя – пусть будет доволен. Он, вместо этого, в ужасе распахивает глаза: – Столетнее заключение! – его теплые пальцы обхватывают пальцы Морфея сильнее, сжимают их в демонстрации непонимания своим обладателем той мысли, которую хотел донести Бесконечный. – Это же ужасно, дружище. Если бы я знал – я бы непременно попытался освободить тебя. – Мои родные сестры знали – и не попытались, а ты, смертный, с которым мы видимся раз в столетие, пошел бы меня спасать? Усмешка Морфея становится более резкой. Более нервной. Слова Хоба и его собственные напоминают ему о том, что Смерть даже не извинилась толком, что не пришла на помощь. Даже не спросила, каково ему было. Хотя он, конечно, один из семи Вечных, жил миллионы лет и проживет столько же, и столетнее заключение для него – не более чем временная неприятность, но… Наверное, ему было бы приятно, если бы она спросила. – Да, пошел бы. И вот такие отношения в вашей семье – я не знаю, конечно, как принято у Вечных, но у нас такое считается ненормальным. Хоб выглядит настолько грустным, что Морфей начинает сожалеть о своей недальновидности: можно же было на вопрос о его столетнем отсутствии просто отшутиться. А Гэдлинг, видимо, решает, что просто сжимать его пальцы недостаточно – тянет его ладонь к себе, подносит к лицу и коротко целует, а затем обхватывает обеими ладонями, сжимает ими в теплом коконе. Как будто одного того, как горит кожа на костяшках пальцев в месте прикосновения его губ, для сокрушительного удара по его сенсорным системам было мало. Морфей удивленно приоткрывает рот и выдыхает шумнее, чем стоило бы. Так странно. Так непонятно. И вместе с тем что-то внутри него, что-то искрящееся, похожее на то неспокойное тепло, что согревает сны влюбленных, носится в его грудной клетке радостным разбуженным зверьком, шерсть которого соткана из солнечного света. Он не знает, как правильно себя вести, и, сконфуженный, ненадолго опускает взгляд в стол, делает вид, что ему очень интересен рисунок искусственной древесины. Хоб молчит. Сначала делает вот это все – а потом молчит. – У нас и в самом деле такое считается нормой, – Морфей поднимает взгляд обратно к лицу Хоба. Может, ему уже не так важно не выглядеть недостаточно могущественным, сколько хочется греться взглядом в тепле его грустных глаз. – Но это не очень приятно, да. Было бы здорово, если бы ты узнал о моем заточении и помог мне, – это кажется не необходимым. Маловероятным. Но это и в самом деле было бы здорово – Морфей думает так или чувствует, что Хоб хотел бы услышать именно это. Он чуть наклоняет голову вбок и не усмехается – улыбается, и он не знает, как, но практически уверен, что его улыбка выходит грустной. Потому что Хоб, по ощущениям, его улыбку зеркалит, и у него она выглядит однозначно печальной. – Как ты это пережил? – Хоб оставляет его руку во власти всего одной своей, укладывает их обе на стол и принимается мягко поглаживать тыльную сторону его ладони большим пальцем. Морфей непроизвольно выдыхает рвано и шумно снова, и вслед за этим выдохом позволяет себе неумолимо уязвимое: – Это было ужасно.