everybody loves somebody

      — Я думаю, вы не очень настроены на разговор.       В кабинете пахнет какой-то химозной лавандой из диффузора на столе, верхний свет выключен и работают только несколько торшеров, бросая на стены рассеянный теплый свет. Все было призвано создать комфортную, располагающую атмосферу: и стены, выкрашенные в зеленый, и практически полное отсутствие металла, и мягкие кресла. Наиб все равно чувствует себя как на иголках — сидит, выпрямившись в струнку, уже двадцать минут от сеанса не может расслабиться. На самом деле такое обилие мебели и попыток искусственно создать уют только ещё больше напрягает, и тут скорее душно, чем приятно находиться.       Он на мгновение опускает глаза и пялится на трость, стоящую у подлокотника, словно все еще поверить не может, что она ему нужна.       — Я не знаю, о чем говорить, — отвечает он после долгой паузы.       — Вы знаете.       Наиб изгибает бровь. Терапевт откладывает планшет — трюк для того, чтобы он расслабился и подумал, что ни одно его слово не уйдет дальше этого кабинета. На него внимательно смотрят из-под очков.       — Я имею в виду, мы обсудили все, кроме самого важного. Вы продолжаете избегать этой темы любой ценой.       — Это не так уж и важно.       — Но это то, почему вы здесь.       — Нет, — настойчиво проговорил Наиб, теряя терпение. Ему уже осточертел и этот кабинет, и психологические уловки, которыми его пытаются заставить говорить. Он здесь лишь за справкой о том, что непоехавший и может водить, не более того. Наиб наивно полагал, что ограничится одним сеансом и пойдет домой, но ему зачем-то прописали снотворные и позвали на повторный. Снова. — Я здесь, потому что мне нужна ваша печать на медкомиссии.       — И я вам ее дам, — кивнул мужчина, поправив очки изящным жестом. — Когда буду уверен. Ветераны — люди непредсказуемые, сами понимаете. Как вы спите? Кошмары все еще мучают?       — Нет, — солгал Наиб. На самом деле еще как, просто из-за снотворных он успевает поспать хотя бы несколько часов, прежде чем проснуться в холодном поту, не понимая, что происходит и где он находится. Иногда после пробуждения он настолько теряется, что колотит первую попавшуюся мебель, но потом догоняется обезболивающим и отрубается еще ненадолго.       — Чудесно. Обычно качественные изменения возникают спустя пару недель приема, но, похоже, у вас аномально быстрый метаболизм. — Нотка сарказма настолько тонкая и незаметная, что Наиб даже не сразу ее распознает. Он раздраженно выдыхает, задаваясь вопросом, так ли сильно ему нужны права.       — Невероятно, — мрачно огрызнулся Наиб. — Теперь я могу идти?       — Господин Субедар.       — Что?       Терапевт складывает руки в замок и упирается в них подбородком. Он слишком много себе позволяет — даже сейчас не отказывает себе в том, чтобы обвести Наиба глазами с ног до головы. Это выводит его из себя. Он чувствует себя каким-то подопытным, которого изучают под микроскопом на малейшие дефекты. Вроде врачи такого толка должны располагать к себе, а не стучать в рефлекс «бей или беги», как в колокол. Наиб не хочет думать, что действительно просто едет крышей, раз видит везде подвох или угрозу.       — А как именно вас ранили?

***

      Последнее, что он помнит, — это как шок начал спадать и его вырубило от резкой волны ошеломляющей боли во всем теле, начиная с ног и затем охватывая все остальное. Он отключился где-то на пустыре, под беспощадно палящим солнцем, весь в пыли и песке — ноги просто внезапно перестали ему отвечать, он рухнул и больше не встал. От жары и боли воздух шел кругами, тяжёлый и маслянистый, и он честно не знает, насколько далеко успел убежать, пока его тело не перестало питаться единственным импульсом адреналина.       Просыпается Наиб в следующую же секунду, но ему говорят, что прошло уже несколько дней. Перед ним нет никакого пустыря и взрытой снарядами земли — все такое чистое, что глаза слепит. Он приходит в себя медленно и неохотно, его голова такая тяжелая, будто его пристегнули к постели ремнями. Ему знакомы последствия потери крови, но он не думал, что будет так туманно и тошнотворно сразу после пробуждения.       Какая-то женщина меняет бинты у него на ноге, но почему-то он ничего не чувствует. Он плохо видит, плохо слышит, с трудом держит глаза открытыми, даже пошевелиться кажется действием жутко тяжелым и бессмысленным. Наиб пытается сфокусироваться, но размытая женская фигура не становится четче — он различает только одежду и собранные темные волосы, загоревшую под палящим солнцем кожу.       Что-то щелкает в голове, как будто что-то знакомое.       — Мам?..       Его голос, скорее, похож на скрип ржавого металла. Женщина замирает, но он этого не считывает, потому что перед глазами все плывет.       — Ах… Нет, я… вам лучше спать, я еще не закончила…       Он отключается, не успев ее дослушать. Когда он приходит в себя в следующий раз, женщина снова чем-то занимается и смотрит на него украдкой, будто с жалостью. Наиб не помнит почему.       — Вам уже лучше?       Наиб кашляет, пытается хотя бы сесть и тут же об этом жалеет: он пытается согнуть колено, и у него в глазах сразу искрит от боли, из-за зубов вырывается сдавленное шипение. Он почти падает обратно, загнанно дыша, и теперь точно чувствует, как все болит, но больше всего чертова нога. Она зафиксирована, так что он даже пошевелить ею не может, но боль все равно пульсирует от колена практически по всей конечности.       — Только хуже сделаете. Лучше лежите, — женщина садится рядом, что-то черкнув на планшете. — Как вы себя чувствуете?       — А вы как думаете? — цедит Наиб, стирая пот с виска.       — Первый раз слышу, как вы отвечаете. Так, контузии нет… — записывает она.       После она начинает делать какие-то тесты, а Наиб, безвольно ей подчиняясь и сосредоточив все свои ощущения в ноющей конечности, начинает вспоминать, как он вообще здесь оказался. Почти сразу же жалеет и хочет опять забыть. Он жмурится, отрывисто вздыхая — подступившую панику толкает куда-то подальше, на потом. Наиб не начинает сходить с ума только потому, что его наконец подсоединили к обезболивающему и оно быстро сдавило ему мозг ватой. Он даже не почувствовал, как его руку проткнули иглой. Словно через толстое стекло, он не может дотянуться до нужной мысли, обработать ее и что-то с ней сделать, поэтому все еще чувствует себя каким-то пришибленным.       — Расслабьтесь, иначе синяки останутся.       В контексте того, что он чуть не остался без ноги, синяки волнуют его меньше всего, но женщина аккуратно раскрывает пальцами его сжатый кулак. Наиб резко смотрит на нее и усилием воли заставляет себя расслабить ладонь. От напряжения у него дрожат пальцы.       — Отлично.       Он моргает, словно проснувшись, и понимает, что это совсем молодая девушка, скорее всего, даже младше него. Она что-то пишет, и сейчас его раздражает даже звук ручки по бумаге, но нет сил что-то сказать или попросить прекратить. Боль глушится постепенно и становится просто неприятным зудом под бинтами — он ломал руку в детстве, и ощущения были схожими.       — Что с ногой? — наконец спрашивает Наиб, прочистив горло, но голос все равно хрипит. — Сломана?       Медсестра неуверенно поджимает губы, пишет быстрее. Потом все-таки откладывает планшет на колени, беспокойно приглаживает выбившиеся из прически волосы.       — Вообще, не я должна вам об этом говорить, — негромко произносит она, словно по секрету. — Но… честно говоря, все намного серьезнее, чем просто «сломана»…       Наиб смотрит на нее с нечитаемым, будто окаменевшим лицом.       — Что значит «хуже»?       Медсестра кусает щеку и вздыхает, собираясь с силами — видимо, никто еще не учил ее сообщать плохие новости. Для Наиба каждая секунда затянувшегося молчания мучительна, а этот жалостливый взгляд и вовсе ощущается как издевательство, насмешка. Он примерно представляет, что она скажет, и невольно к горлу подкатывает горький ком.       — Есть вероятность, что вы больше не сможете нормально ходить. Все будет зависеть только от того, как она будет восстанавливаться дальше.       Наиб медленно проводит рукой по лицу, останавливает ее у рта и пялится в потолок, пока глаза не начинают болеть. Раз за разом у него в голове крутятся эти слова, но будто не могут осесть наконец и успокоиться. Он даже боли больше не чувствует. Стерильная, глухая пустота.       Ему очень сильно перебило ногу взрывом. Это он улавливает краем уха, когда понимает, что медсестра все еще продолжает с ним говорить, но ее голос сливается в сплошной белый шум. Она рассказывает, что «вас нашли так далеко от остальных, уже хотели объявить пропавшим» и «из-за бега стало только хуже». Он не осознавал, что бежал с перебитым коленом. Ему просто хотелось убраться подальше и…       Да, он сбежал. Но, судя по всему, это расценили иначе. Будто бы он один смог выбраться.       Его резко тошнит от этой мысли, и медсестра, уже начинающая жалеть, что все ему рассказала, взволнованно кладет ладонь на его запястье, когда он не сдерживает судорожный вдох. Он с силой дергается от нее.       — Простите… я знаю, что не я должна вам об этом говорить, но держать вас в темноте тоже нехорошо…       — Ничего, — выдавливает Наиб. Все лучше, чем надеяться на что-то и потом потерять эту надежду. Он встречается взглядом с медсестрой — да какая медсестра, тут интернатура максимум, даже бейджика нет — и думает, что ей еще повезло, и он еще пока нормально реагирует, но когда мозги встанут на место, когда он, наконец, осознает, что произошло… он сам не знает, что сделает. С собой или с тем, кто попадется ему под руку.       — Мне правда жаль, — виновато произносит девушка, будто это она раскрошила ему ногу в фарш. — Но, пожалуйста, поверьте, это пока только прогнозы. Люди и не с такими ранами вставали на ноги. Я здесь недолго, но я уже много чего видела, я знаю…       Наиб все еще чувствует себя чудовищно, и больше всего ему хочется не верить в какое-то чудо, которое починит ему ногу и избавит от ежедневной боли до конца его жизни, а тупо покурить. Но, во-первых, в больнице нельзя, а во-вторых, кажется, бесконечное вещание начинающей медсестры заземляет его достаточно, чтоб ему снова захотелось отключиться, хоть он почти и не вникает.       — Как вас зовут?       Девушка замолкает, застенчиво разглаживая помявшуюся форму.       — Марта. Ваше имя я уже знаю, — торопливо добавляет она.       — Хорошо, — вздыхает Наиб и закрывает глаза.

***

      Наиб чувствовал, что сходит с ума.       В который раз перечитывая показания свидетелей, он все больше понимал, что либо у него едет крыша, либо кто-то безбожно врет. Понять, кто именно, он пока не может, потому что голова кипит после второй бессонной ночи, телесных повреждений у трупа на семь листов и ему надо еще раз все перечитывать, потому что он сбился. Опять.       Да когда же это кончится. Боль — ладно, он к ней почти привык, он даже и не помнит, когда у него последний раз ничего не болело, но думать все равно было сложно, особенно когда случайно резко встаешь и всю ногу будто простреливает. Ко всей этой симфонии присоединилась в последнее время еще и мигрень. Он курит без перерывов, потому что только так становится немного легче, и работает, потому что без этого действительно начинает ехать крышей. Наиб с силой вмазывает сигарету в пепельницу — марка отвратительная, но на чем-то получше пока приходится экономить, — встает и выходит в коридор, а потом и из квартиры. Если уж так, то можно снова наведаться к Хосе в участок и все обсудить.       Чувствует он себя примерно так же, как мокрый окурок, который потушили жертве о щеку. В участке, как обычно, половина всего лишь создает видимость деятельности, но Хосе все равно погребен под тоннами работы и воспринимает предложение Наиба выйти покурить не иначе как божественное вмешательство. Он с радостью оставляет рабочее место, — неплохое, кстати говоря, кабинет шерифа это не «open-space» полупрозрачная коробочка в общем зале — и они выходят на улицу, где уже потихоньку собирается гроза.       — Если еще огоньком поделишься, я тебя вообще расцелую, — фамильярно заявляет Хосе, и Наиб, пожимая плечами, делится с ним зажигалкой. Тот с наслаждением прикуривает.       — Польщен, но необязательно.       Какое-то время они просто молча курят и наслаждаются небольшим перерывом. Хосе, с недельным недосыпом, щетиной и небрежно завязанным галстуком похож на шерифа даже меньше, чем Наиб, его выдает только мятая форма и значок.       — Ну, что там у тебя? — наконец спрашивает Хосе, прислонившись спиной к стене.       — То же самое. Ничего не сходится, надо заново проводить допрос.       Он по-страдальчески тяжело вздыхает, стряхивая пепел в лужу.       — Лучше бы сейчас фуа-гра готовил в ресторане с мишленовской звездой, а не вот это все, — устало ворчит шериф.       Наиб изгибает бровь, бросая на него взгляд.       — Настолько все паршиво?       — Ты не представляешь, — Хосе мученически возводит глаза к небу, зачесывая волосы пятерней. Если уж он сам говорит, что неблагодарен за свою хорошую должность и за то, что под давлением семьи отслужил достаточное количество времени, чтобы быть важной шишкой, то дела действительно плохи и он в сантиметре от того, чтобы психануть и наконец уволиться. Наиб, не зная, как его поддержать, молча затягивается.       — Давай сначала тут разберемся, потом можешь бежать с заявлением на увольнение готовить фуа-гру с черной икрой. Или что там богатые едят.             Хосе одаривает его скептическим взглядом, не оценив этого жеста, но в итоге просто тушит сигарету и разминает ноющую после бумажной работы спину.       — Ладно, послушаешь мое нытье в следующий раз, когда соберемся.       — Ага, ты уже выкроил себе выходной в этом году?       — Выкрою, когда выпрыгну в окно, спасибо.       Они возвращаются в участок, чтобы просто поработать за одним столом, перекидываясь идеями, но, когда они приближаются к кабинету, там уже что-то происходит. Двое полицейских не могут выпроводить на улицу какого-то очень шумного парня, одетого во все белое и увешанного непонятными приборчиками, пробирками и побрякушками — как он вообще прошел через металлодетектор?       — Вы не понимаете, мне нужно поговорить с шерифом-       — Он не принимает.       — Это дело чрезвычайной важности! — настаивает парень, одновременно слишком решительный и нервный, будто наэлектризованный. Хосе останавливается в нескольких метрах и кладет руку Наибу на локоть, пока его не заметили.       — Кто это?       — Богатенький ребенок, который решил поиграть в детектива и которого я не могу арестовать. Он сюда ходит уже неделю, — негромко шипит он. — Ну нахер, я не пойду, — не успевает произнести он, как вдруг каким-то шестым чувством парень его видит и оборачивается, и его глаза буквально загораются, когда он замечает шерифа.       — А я как раз ищу вас! Мне сказали, что вы не принимаете.       Хосе еле сдерживается, чтоб не закатить глаза. Вместо этого он устало сжимает пальцы на переносице.       — Я просил, чтобы вас больше не пускали.       — Зря, у меня есть новые материалы, я бы хотел, чтобы вы на них взглянули…       Наиб решает не лезть в то, что здесь происходит, и собирается прийти в следующий раз, но Хосе не дает ему двинуться с места.       — Не смей, иначе я с ума сойду, — цедит он.       — Передам твоей семье соболезнования, — шипит в ответ Наиб, когда его толкают в спину к кабинету.       В итоге они садятся втроем. Вернее, Наиб и Хосе сидят, а молодой человек в белом возбужденно ходит туда-сюда, тычет в бумаги пальцем, активно машет какой-то флешкой. Наиб задумывается, так ли выглядят последствия для детей, которые совали пальцы в розетки, или вот так выглядят безумные ученые — все всклоченные, залитые кофеином и с бешеным огоньком в глазах.       — В прошлый раз вы сказали, что у меня недостаточно доказательств и оснований для иска — и я понимаю, я действительно схалтурил! — но теперь вы не сможете меня проигнорировать.       — Уж постарайтесь, — раздраженно вздыхает Хосе. — Еще одна такая выходка, и я уж точно не смогу вас игнорировать. Чтобы обвинить в чем-то такую крупную лабораторию, как Ульель, требуется нечто большее, чем-       — В общем-       Пропустив мимо ушей завуалированное предупреждение, парень чуть ли не с треском неаккуратно впечатал флешку в стол. Он уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут бросил недоверчивый взгляд на Наиба.       — А я говорил, что хотел бы общаться наедине?..       — Мне без разницы, — отвечает Хосе, взмахивая рукой, будто отгоняет комара. — Вы что, не знаете знаменитого детектива, мистера Инференса? Ему уж точно можно доверять, продолжайте.       — Ни разу не слышал, — равнодушно отзывается парень. Наиб кидает на него взгляд, полный скепсиса, но на самом деле это его даже повеселило. Успокаивает, что хотя бы кто-то о нем не слышал. — Так вот- здесь находятся записи с камер за последнюю неделю, все без обработки и без обрезки, с аудиодорожкой. Я думаю, вашим следователям было бы интересно на них взглянуть.       — И как же вы получили эти записи?       — Взял из облачного хранилища.       — Ага. И почему у вас все еще есть туда доступ?       — Потому что я там работал- ах…       До него не вовремя доходит, он округляет глаз — второй почему-то не двигается. Хосе кивает с саркастичной улыбочкой, как будто уже тоже сходит с ума.       — Именно. Вы хотите сказать, что принесли в кабинет шерифа незаконно добытые записи с камер? А не слишком ли вы в себя верите? Что мне мешает арестовать вас прямо сейчас?       Парень тут же теряется в словах и явно паникует, но тут уже Наиб наконец включается в диалог и заинтересованно вскидывает голову.       — Как вас зовут, еще раз?       — Э- Лука. Бальза, — он нервным движением поправляет какой-то прибор на поясе.       — Сын известного ученого Германа Зеемана, если слышал, — поясняет Хосе, на что Лука яростно всплескивает руками.       — Да сколько можно! Чуть что, так сразу «Герман, Герман»! Я уже даже фамилию поменял, а все равно везде слышу его имя!       Глядя на него, Наиб поражался, как кто-то может так быстро меняться в лице, всего лишь за какие-то доли секунды. Он будто смотрел на анимированную картинку, а не на что-то живое из плоти и кости.       — У вас все еще есть доступ к «облаку» Ульеля, верно?       Лука настороженно бросил взгляд на Хосе.       — Уже нет, — аккуратно произнес он.       — Да ладно?       — Я не для этого спрашиваю, — отмахивается Наиб. — Мне бы пригодились кое-какие сведения, связанные с-       — Ты серьезно? — Хосе, теряя терпение, хватает флешку и тоже возмущенно ею взмахивает. — Прямо в моем кабинете? У вас вот вообще нет ко мне никакого уважения?! Я шериф, черт возьми!       — Не начинай, — устало просит Наиб, подпирая висок кулаком.       — Ах, ну да, это ведь я сейчас нарушаю закон и ожидаю, что мне просто сделают поблажку.       — Ну так. Сделаешь?       Они долго смотрят друг другу в глаза. Лука тушуется, будто присутствует где-то, где ему не положено, но смотрит на Наиба с каким-то даже интересом после абсолютного игнорирования на протяжении всего разговора. Хосе ушам своим не верит от такой наглости, но, вопреки всему, никого не арестовывает.       — Пошли вон из моего кабинета, оба, — раздраженно потирая кожу под глазом, бормочет он, откидываясь в кресле. Наиб подхватывает трость, ловко забирает у него из рук флешку и хлопает по плечу. Луке, судя по тому, что он молчит уже дольше минуты, жутко неловко здесь находиться.       — Потом сочтемся.       — Да, да, еще бы. Катись, пока не передумал.       Наиб подталкивает остолбеневшего Луку в спину, и он моментально вылетает за дверь, даже не попрощавшись. Наиб выходит за ним с чувством несправедливой, но все-таки приятной победы.       В коридоре Лука почти цепляется к нему, чтобы переговорить, но ему не дают этого сделать: охранники недвусмысленно намекают, что в следующий раз такими вежливыми уже не будут. Им приходится покинуть участок, прежде чем они могут говорить свободно, но Наиб не переживает — он, к сожалению, лучше всех знает, что вопросы в лондонской полиции решаются за один чирк зажигалки и чашку кофе. Будут проблемы — Хосе его прикроет.       — Я у вас в долгу, — с воодушевлением говорит Лука, и мимолетное хорошее настроение у Наиба тут же мутнеет, как вода, в которую кинули песок.       — Итак, — он разворачивается к нему. — В чем твоя проблема?       — Ну, я-       — Как я понял, ты тоже копаешь под «Ульель», хотя работал там. И причем явно не лаборантом, раз у тебя есть доступ везде, — он перенес вес на здоровую ногу, чтобы было удобнее закурить. Лука от дыма заметно морщится. — Но с какой стати ты думал, что можешь просто завалиться к шерифу и потребовать у него открыть дело? Ты думаешь, это так просто — доказать, что они нечисты на руку?       Лука возмущенно вбирает в легкие воздух и так же возмущенно резко выдыхает, зачесывая назад челку. Она тут же падает обратно на лоб.       — У меня с ними… личное, — выдавливает он, физически борясь с желанием рассказать подробнее, и скрещивает руки на груди. — Мне надо что-то с этим сделать, понимаете?       — Ты ничего не сможешь сделать, если по глупости угодишь за решетку или сыграешь в ящик, потому что перешел дорогу не тем людям, — бескомпромиссно отрезал Наиб. — Из того, что я увидел, у тебя нет ни малейшего понятия, как работает судебная система. Как ты собрался привлечь их к ответственности, если ты не знаешь, за что хвататься?       — Я только изучаю это дело, — Лука разочарованно отводит взгляд, раздраженный, как студент, которого поймали на том, что он чего-то не знает. Наиб не может поверить, что он занимал какую-то серьезную должность, а не только что окончил университет.       Он какое-то время молчит, обдумывая все, что услышал, и стряхивает пепел в решетку водостока.       — Наберись терпения, для начала, — произносит он в конце концов, вытаскивая и протягивая ему визитку. ‐– Приходи в агентство, как надумаешь. Посмотрим, что мы сможем сделать.       — Серьезно? — Лука так смотрит на него, будто ему предложили миллион долларов бесплатно, и Наибу становится неловко, потому что гарантий никаких не было, а он уже так обрадовался. — У вас тоже на них зуб?       Наиб, сразу заметив его клык, еле сдерживается, чтоб не прыснуть. Его чувство юмора навсегда испорчено. Он задумывается, из-за кого это может быть.       — Не на них, а на того, кто за них отвечает, — уклончиво поясняет Наиб, выбрасывая окурок. — В любом случае, думаю, мы можем друг другу помочь.       Он надеется, что не пожалеет об этом, когда Лука с энтузиазмом кивает.       — А вы всегда с собой визитки носите?..

***

      Дни в больнице очень скоро начинают давить ему на нервы, пока он не выходит из ступора и не начинает следовать какой-то рутине, понемногу брать себя в руки, что-то делать через силу. У него нет под рукой телефона — оказывается, он его потерял, новый достать здесь проблематично, — так что он не может ни с кем связаться, а стационарный телефон в коридоре не настолько современный, чтобы дозвониться до Непала. Сначала он с трудом соблюдает режим, просыпается, когда его будят на перевязки и процедуры, а все остальное время спит. Только почувствовав, что к нему начали возвращаться какие-то крупицы энергии, Наиб хватался за них, как мог, потому что ему противно было смотреть, во что он превращается.       У него появились соседи — такие же невезучие калеки, как и он. Сил с ними общаться особо не было, да и присутствие других людей только раздражало, пока Наиб не понял, что чужой отвратительно шумный храп все еще действует на него как снотворное. Редкие партии в карты и возможность одолжить у кого-то книгу на вечер здорово помогли не сойти с ума — иногда ему жизненно необходимо было отвлечься от боли, но вообще он особо с ними не контактировал. Они все вели себя так, словно подлечатся и обратно в строй, и в большинстве случаев так и было, но также был парень с пробитым легким и сломанными ребрами, которому на всю жизнь придется ограничить физическую нагрузку; был парень, у которого от левой руки осталась кровавая бахрома, а он был пианистом. И даже они прилагали больше усилий и хотели выздороветь больше, чем Наиб. Как будто у них будет какая-то жизнь после этого, уж тем более нормальная жизнь.       Ему казалось, будто он один осознает, что на этом его жизнь практически закончена, и ему было тошно от их жизнеутверждающих разговоров каждый день. Это выглядело жалко. Он сам был жалким — он не мог пройти и пяти метров без костылей, не скрючившись на полу от боли, его не выпускали одного на улицу полтора месяца, все это время он не мог сам настроить и использовать специальную коляску, которая фиксировала ему колено, он вообще отказывался к ней притрагиваться. Ему было стыдно. Стыдно за себя и свою немощность и дико страшно, что теперь это — его жизнь. Ради чего он вообще старался, если сейчас он половину времени проводит на операционном столе зазря?       Его колено все еще, спустя несколько месяцев, было бесполезным, болело, а так же очень неохотно и медленно восстанавливалось. По ощущениям прошло уже так много времени, а его даже близко не могут подпустить к выписке, зато наобещали хронические боли, судороги, онемение и прочие прелести. Посоветовали начать выбирать себе трость. После таких бесед Наиб выгребал все свои заначки сигарет, которые ему из города нанесли товарищи с целыми ногами, и шел за больницу долго курить с костылями в обнимку.       — Наиб! — знакомый голос окликнул его еще издалека. От резкого звука он дернулся, но все равно быстро ее узнал. — Что вам говорили про курение? И про постельный режим?       Он не оборачивается, и спустя несколько секунд его со спины обходит Марта, скрещивая руки на груди и изогнув бровь в ожидании ответа. Наиб ведет плечом на ее дежурное ворчание.       — А смысл? Все равно нормально ходить не смогу, — ровным тоном пессимистично отозвался он, выдыхая дым в сторону, чтобы на нее не летело.       — Такими темпами — да, — вздохнула она, все равно демонстративно обмахиваясь ладонью. Хотя, может, это из-за жары. Она встает чуть ближе в тень.       — Ничего страшного, мне уже советуют подбирать трость, — рассказывает Наиб, неторопливо затягиваясь.       Она поворачивает на него голову, недоверчиво округляя карие глаза. Марта — еще одна причина, по которой он не поехал крышей, пока тут лежал. Он знал, у каждой медсестры есть любимый пациент, и у Марты почему-то глаз упал на самого угрюмого и дерганого человека в палате. Она тоже стала частью его рутины — приходила менять ему повязки и капельницы, немного задерживалась, чтобы поговорить и узнать, как у него дела, даже когда он не отвечал. Потому что Наиб еще вначале, в бреду после очередного хирургического вмешательства в его ногу, попросил ее просто говорить. И она говорила — о новостях, о своей жизни, о погоде, о других пациентах, об учебе. Тишина давала ход жутким воспоминаниям и мыслям, которые пугали его сильнее, чем реальная опасность остаться без ноги — ладно конечность, кем он будет, если еще и рассудок здесь потеряет?       — А вы скажите, что в генералитет напишете, они точно будут помалкивать.       Наиб коротко усмехается, стряхивая пепел. День сегодня хороший, теплый, и он с нетерпением ждет, когда он кончится.       — Попробую в следующий раз.       — Славно. Вам помочь дойти?       — Пощадите. Я сам.       Он тушит сигарету, подбирает оставленные у стены костыли. Марта вьется рядом, но без разрешения помогать не бросается, и на том ей спасибо. Они вместе добираются до палаты, она быстро проверяет недавнюю перевязку и просто сидит рядом, глядя в окно. Должно быть, до планового осмотра еще есть время, и ей сейчас нечем заняться. Наиб просто ложится, слушая улицу из открытого окна и раздумывает, то ли поспать, то ли почитать чего. Колено ноет даже после короткой прогулки, но обезболивающее он не спрашивает.       — Почему вы вообще решили стать медсестрой? — спрашивает он, закинув руки за голову.       Марта вновь приглаживает торчащий из идеального пучка пух, прежде чем буднично отвечает:       — Чувствовала, будто так смогу больше помогать. Вообще-то я сначала хотела быть ближе к фронту, военно-полевой хирургии. Наиб внутренне содрогается, представив, что бы с ней случилось в настоящих полевых условиях. Совсем молодая девушка. Их врача тоже разорвало тем же снарядом, что и остальных.       Он моргает и рассеянно отводит взгляд в потолок.       — Хорошее дело, — бормочет он. Марта кладет ногу на ногу, снимает с формы ворсинку.       — Надеюсь. Хочется быть полезной… Даже если это не все ценят, — с ноткой обиды договаривает она. — Я не про вас, конечно.       — Бросьте. Я тоже не лучший ваш пациент.       — С вами хотя бы можно поговорить, — Наиб на это чуть ли не усмехается, усаживаясь ровнее. — А с этими мужланами разговаривать себе дороже.       Когда она специально понижает голос, чтобы ее никто не услышал, Наиб вспоминает, что она все еще студентка. Она уже многое повидала, но она все еще вывозит это на энтузиазме и оптимизме, у нее иногда дрожат руки, у нее нет застарелой усталости во взгляде. Она со всем справляется, потому что искренне верит, что может справиться. Наиб бы все отдал, чтобы все еще иметь такое мировоззрение.       — Я ценю вашу компанию. Думаю, это благодаря вам со мной все еще можно общаться, — произносит Наиб. Марта смотрит на него изменившимся взглядом — более мягким, непривычным — и как-то внезапно смущается.       — И я вашу тоже.       Может, ему кажется, но ее бронзовое от загара лицо совсем слегка покрывается румянцем. В палате пока никого нет, все на обеде, поэтому тишина — спокойная, а не жуткая — обволакивает их. Марта ненавязчиво двигается чуть ближе.       — А… вас когда выпишут… что будете делать? — негромко спрашивает она.       — Не знаю, — искренне отвечает Наиб — эти мысли вызывали у него только мигрень и злую тоску по жизни, которой он уже лишился из-за этой травмы. — Не думаю об этом.       Она облизывает губы, слегка съедая с них помаду винного цвета. Она о чем-то раздумывает, беспокойно бегает глазами. Румяна не сходят с её лица, кажется, становятся только гуще, и Наиб… напрягается? Он не понимает ее реакцию и чего она хочет, поэтому ничего не делает, даже не спрашивает. Возможно, она сама одумается и прекратит что бы то ни было-       Внезапно Наиб чувствует, что его забинтованную руку аккуратно накрывает ее ладонь. Сказать, что он теряется, — это ничего не сказать; он поднимает на нее глаза и не может придумать ничего, чтобы ей возразить, спросить, одернуть. Марта воспринимает это как приглашение, смотрит на него робко и одновременно настойчиво, как человек, который ни секунды не сомневается, и она явно не смотрит ему в глаза, когда приближается к его лицу. Она смотрит на губы.       Наиб успевает взять себя в руки и положить ладонь ей на плечо в последний момент. Это неправильно, он чувствует, как это неправильно, но ее настроение так резко ломается, что ему даже стыдно. Разочарование, растерянность, вопрос «почему» бегущей строкой на лице.       — Я думала-       Она отстраняется, запнувшись. Наиб виновато качает головой.       — Мне жаль.       — Но мы же… я думала, вы тоже…       — Марта, посмотрите на меня. Кто я, — тяжело произнес он. Даже после аккуратных швов его тело все равно было покрыто шрамами, и лицо тоже. У него есть маячащая на горизонте инвалидность, незаконченное образование и неоконченная служба, есть проблемы с головой и зависимость от никотина, больше ничего. — Я калека без гроша за душой, к тому же старше вас.       — И что? — она хмурится, явно расстроенная и уязвленная.       — Вы можете найти кого-то куда лучше, — говорит Наиб. Марта выглядит справедливо обиженной, но он ее в этом, конечно, не обвиняет. — Простите, но я вам не нужен. Вы меня неправильно поняли. Мне правда жаль.       Не винит он ее и тогда, когда она резко встает с места, подбирает планшет, яростно отряхивает форму и уходит. Он еще много раз видит ее после этого — с другими пациентами и медсестрами, но больше никогда не в его палате, и она ни разу не приходит за больницу отругать его за нарушение постельного режима и курение. Остальные медсестры не так серьезно воспринимают его просьбы не заходить к нему за спину, да и поговорить с ними сложно, но он ни в коем случае не жалеет, что не стал пользоваться ее наивностью и играть на ее чувствах. Возможно, это он неправильно ее понял — возможно, этим он и задел ее гордость по итогу, когда отверг ее, будучи на дне.       Наиб молится всем богам, чтобы это поскорее кончилось и его, наконец, выписали.

***

      Он просыпается так резко, что бьется головой о дверцу машины, когда ему стучат в окно. Сначала Наиб хмуро оглядывается, поднимаясь на задних сидениях, — плед слезает с плеч, и ему тут же становится холодно, потому что он выключил аккумулятор на ночь — в окно ему заглядывает какой-то мальчик из полицейских и жестом просит открыть. Наиб сонно моргает, потом подтягивается поближе и, так уж и быть, опускает окно.       — Констебль Джонс, — представляется парень. — Вынужден попросить вас выехать с этой парковки.       Наиб еще раз медленно моргает на него и проводит рукой по лицу. Он не до конца понимает, что от него хотят, и мозги не работают спросонья. У него под ногами между сидениями пара банок какого-то дешевого пива («пивной напиток», если вчитываться в этикетки, то есть какая-то химозная гадость), пустой блистер обезболивающего и баночка снотворных, последняя, в которой еще что-то осталось. Он не помнил, в каком порядке вчера все это в себя закинул, но ему явно не хватило. Нет, он не пытался себя убить, он просто пытался поспать.       — На каком, — сипло отзывается Наиб и кашляет, — основании?       — Здесь нельзя ночевать. К тому же, это место для инвалидов.       На первое он ничего ответить не может, все по фактам: он просто решил спать здесь, потому что не мог пьяный вести машину. На второе он молча открывает дверь, достает с переднего сидения трость и вылезает на божий свет, как крот из норы, всклоченный, недовольный и хромой вдобавок. С него сыпется пыль и грязь, которая высохла на кроссовках. Констебль выглядит так, будто ему немного неловко, когда он видит трость, и слегка отмахивается от аромата пота и похмелья. Наибу это приносит какое-то мерзкое, злорадное удовольствие.       — Так лучше видно?       — Ладно, ладно, я понял, но все равно лучше уезжайте.       — Выгоняете инвалида с законного места? — он опирается на трость, но его все равно пошатывает — чувствуется, как где-то в пищеводе плещется утренняя тошнота. — Работа недорога?       — Здесь ограничение на парковку. Я и так решил не ждать, чтобы штраф не лепить, но если вы настаиваете, чтобы я шел по протоколу… — констебль прочищает горло и вмиг становится менее дружелюбным, потом кивком указывает на салон машины: — Употребляли ли вы спиртное в последние двадцать четыре часа?       — Понял, считайте, я уже уехал.       Наиб влезает обратно, выплюнув «мудак» себе под нос, ждет, пока констебль уйдет, но он не уходит. Он стоит и ждет, пока тот не начнет уезжать. Наиб тяжело вздыхает, потирая виски, уже не удивляясь, какие новые горизонты открывает его мигрень, и заводит машину со второго раза. Ему и так повезло, что разрешили уехать без проверки на алкотестере.       Когда он вернулся в Лондон, он сделал три вещи сразу же: получил справку об инвалидности, получил деньги за контракт и купил себе новый телефон. Оформив новую сим-карту, он снова попытался связаться с матерью, хотя ему и потребовалось позорно долго собираться с силами, но он так и не получил ответа. Звонок за звонком, механический женский голос вместо матери говорил ему, что абонент недоступен в данный момент. Наиб пытался звонить своим старшим сестрам, чьи номера смог вспомнить, но они тоже молчали, и это все сильнее его беспокоило.       Пока он случайно не наткнулся на новость, что город, в котором они жили, пострадал в результате «вооруженного конфликта» — это так сейчас называют тупой и бессмысленный геноцид между странами.       Он с комом в горле и холодным узлом в животе искал списки пострадавших. Потом, когда он дошел до списка погибших, несколько дней подряд мониторил его и обновлял каждые пару минут, пока не встретил знакомые имена, и буквы расплавились и размылись, пока он в ступоре на них смотрел. В нем тогда тоже что-то умерло. Шесть имен — его мать, его старшие сестры, его младшие братья. У него никого не осталось в какие-то считанные дни.       Иногда ему снилось, будто в этом списке шесть раз вбито его собственное имя, но это никогда не становилось реальностью, как бы он ни мечтал об этом. Иногда ему снилось, как будто он снова на войне, но вместо солдат на другой стороне его семья. И он стрелял. И он не мог остановиться.       Деньги, которые он получил, убивая людей, внезапно стали ему не нужны — некому было их отправлять. Они ему опротивели. Пока он не получил права, он их даже не трогал, только потом понадобились, чтобы сделать первый взнос за машину. Наиб мог бы легко продолжить учебу или пойти куда-то со своей юридической базой, но он обнаружил, что от любых государственных структур по типу полиции его тошнит, а работа в офисе ничем принципиально не отличается от работы в такси — тоже целый день сидишь и занимаешься какой-то ерундой, просто еще пейзаж за окном меняется.       Так Наиб избавился от всего, что напоминало ему о службе, кроме штампа в паспорте. Избавился от значков, званий и формы, даже от ботинок. И от себя бы избавился, но что-то его тут держит — читая в перерывах между заказами, он бы сравнил себя с мстительным призраком, только ему даже мстить некому. Наверное, только если всем на свете.       Он почти каждый день проводит одинаково — приезжает в квартиру, которую снимает на выплаты по инвалидности, моется, закидывает что-то в желудок и опять едет работать. Он не оставляет себе свободного времени, ничего не планирует и не хочет, жизнь сливается в одно сплошное серое месиво, а по вечерам он останавливается в районе, переполненном клубами и барами, и остается там до утра.       Только вернувшись в Лондон, Наиб осознал, что у него действительно, абсолютно, в самом жалком смысле никого нет.       — Как обычно?       — Давай двойную.       — Чел, я не могу сделать тебе двойной лонг-айленд. Один и иди с глаз моих.       Он мгновенно осушает где-то половину стакана, как только бармен ему отдает, а затем еще полчаса уныло и медленно попивает его на краю барной стойки, пока лед не растает, вспоминая, как его еще Нортон с Уильямом подначивали за то, что он нелюдимый и не может ни с кем наладить общение. Теперь их нет, связаться с ними Наиб даже не пытался и искренне считает, что и незачем.       Даже если бы они как-то восстановили связь, собрались вместе, как раньше, он ничего не смог бы им рассказать. Ничего хорошего. Наиб живет на съемной квартире, зарабатывает достаточно только на сигареты и не знает, как будет отдавать долг за машину, у него явно что-то не в порядке с головой после войны, и он просто скучный. Всегда был. Он знает, что опускается на дно — он не знает, ради чего на этот раз брать себя в руки и пытаться выплыть. Силы исчезают, кислорода становится все меньше. В какой-то момент уже не страшно, что ты тонешь.       Он допивает, наверное, стакан третий по счету. У него и до этого была не особо значимая жизнь, если быть честным.       — Оплата наличными или картой?       Наиб поднимает глаза и шарится по карманам куртки. Хмурится, хлопает по штанам — там тоже пусто.       — В машине кошелек забыл, — говорит он, смутно припоминая, что оставил его на переднем сидении. — Сейчас вернусь.       — Э, нет, дружище, — бармен с сережкой в носу перегибается через стойку, раздраженный. — Я второй раз на эту херню не поведусь. Либо плати, либо тебя выкинут отсюда.       — Второй раз? — Наиб смотрит на него, как будто видит впервые, и слезает со стула, случайно полным весом оперевшись на больное колено — боль мгновенная, но ныть будет долго. — Слушай, я тогда был пьян, это было случайно-       — Да, конечно, — парень закатывает глаза, успевая маякнуть охране на входе. Наиб это видит, торопливо подбирая трость, пока к нему через людей пробираются двое мужчин шире, чем шкафы два на два.       — Какого хрена? — он смотрит, как бармен спокойно забирает его пустой стакан и выбрасывает в раковину лед — за музыкой слышно только небольшой грохот. Наиб оглядывается — сзади охрана расталкивает толпу, колено пульсирует, вечер и так дерьмовый, а теперь еще и это. Может, пусть его еще и молния на улице ударит?       Он чувствует, как у него от злости дергается щека. На секундном импульсе он хватает чей-то оставленный без присмотра стакан — бармен успевает пригнуться, но стекло разбивается у него над головой и весь бар остается в осколках, куча-куча открытого алкоголя и открытый лоток со льдом пойдут на выброс.       — Блять! Да выведите его уже!       — Да пошел ты! — кричит ему в ответку Наиб, когда его уже выволакивают на улицу. Он отбивается тростью — хоть чем-то она полезна — но ему дают сдачи и выбрасывают за дверь в холод, как мешок, и он бьется спиной об асфальт. Пару секунд он просто дышит и пялится в небо, располосованное узлами проводов в тесном переулке. Музыка звучит глухо, в основном тут тихо.       Он касается языком онемевшей губы и слизывает кровь — прилетело локтем, случайно или специально, он разбираться уже не будет. Вставать он не торопится, на самом деле он даже не хочет. Трость валяется рядом с ним.       Вкус такой знакомый, что его сначала пронизывает дрожью, но потом он моргает, и он все еще здесь. Наиб медленно садится к стене, снова шарит в кармане. Мятая, размокшая пачка сигарет практически разваливается у него в руках, когда он достает одну и чиркает зажигалкой. Злость всегда появляется вспышкой, а потом так же резко растворяется — он только сейчас осознал, что действительно бросил в бармена стакан. Со всей силы. Не попал, но тем не менее.       На какое дно он еще упадет — это вопрос, на который ему не хочется сегодня отвечать. Наиб затягивается медленно, держа дым в легких. Он не помнит, но, кажется, он курит уже больше десяти лет, явно должны быть уже какие-то последствия. Забавно, как он начинал, чтобы быть взрослее и иметь что-то общее с ребятами постарше, но так и не смог найти себе людей по душе — ни разу, когда он выходил с коллегами курить или просил у кого-то зажигалку, это не становилось чем-то большим. Как будто всем раздали инструкцию, как быть людьми, а ему не досталось.       Он курит одну за другой, хотя обычно старается экономить, насколько может, пока дверь черного хода не открывается, выпуская на улицу неоновый свет и грохочущую музыку. Наиб морщится от шума — к нему в переулок выходит мужчина. Сначала он видит только силуэт, потом дверь закрывается и все вокруг снова остается в полумраке.       Он высокий — потом Наиб замечает, что он еще и на каблуках, — худой, как худыми бывают на героиновом шике, и при этом слишком чистый для такого места, как это. У него волосы в хвосте, открытый плоский живот, какие-то кожаные штаны. Когда он откидывает волосы назад, у него на руке с еле слышным шорохом двигаются кольца.       В общем, он выглядит так, будто Наиб бы рядом с ним в автобусе не сел.       — А, ты еще здесь. — У него уходит пара секунд понять, что с ним разговаривают. — Сигаретки не найдется?       Наиб отстраненно на него пялится снизу вверх — он бы и его послал, но вставать не хочется. Когда мужчина видит состояние протянутой пачки, он манерно морщит нос, но все равно берет сигарету.       — Благодарю, — он прикуривает и разочарованно цокает языком. — Даже без кнопки?       — Не нравится — выбрось, — небрежно отзывается Наиб, надеясь, что он сейчас докурит и уйдет.       Но тот тоже не торопится. Он курит, скрестив руки на груди, так, будто снимается в рекламе — элегантно и медленно. Потом снова обращает внимание на Наиба — его взгляд свысока тоже раздражает, но как будто бы у них есть другой вариант. Кончиком обуви он слегка подпинывает трость, к которой уже пристала уличная грязь.       — Это твоя?       Наиб подтягивает ее к себе, но мужчина просто наступает на нее всем весом.       — Тоже хочешь стаканом по голове? — он яростно выдергивает трость из-под его ноги, и тот будто бы доволен — его губы растягиваются в усмешке, но потом он безразлично пожимает плечами.       — Просто скучно так стоять. Зачем она тебе? Что-то с ногами?       Наиб моргает — на холоде и после курения алкоголь его догнал, язык развязывается без его на то желания.       — Война. Ранили, нога в фарш практически.       — А, солдатик, — как будто бы с интересом произносит мужчина, внезапно опускаясь перед ним на корточки. Наиб, не ожидая, что они так скоро окажутся на одном уровне, упирается спиной в стену. — Мне нравятся мужчины в форме.       От него резко пахнет каким-то горьким одеколоном. Наиба сразу же передергивает, когда он ловит на себе его взгляд.       — Мы явно не на одной волне.       — Ничего, я все равно тут не за этим, — беспечно отзывается он. Белая прядь из его челки падает на лоб, он сдувает ее. Пепел с забытой сигареты слетает Наибу на колено. — Так ты просто сидишь здесь и куришь?       — Да.       — Почему домой не пойдешь?       — Незачем, — невпопад отвечает Наиб и поясняет, прежде чем успевает себя остановить: — Меня никто не ждет. Без разницы, где быть.       Мужчина смотрит на него и задумчиво кивает, держа губами сигарету. Что-то вроде веселья мелькает в его глазах, когда он смотрит на Наиба. Может, уже стоило встать и действительно пойти домой — точно, у него же машина за углом, он не может ее оставить…       — Неужели совсем никого?       Наиб не удерживается и закуривает последнюю. Если ему нравится слушать про его унылую жизнь, пусть развлекается.       — Совсем. Я один живу.       — А семья?       — Нет.       — Так грустно, — вздыхает, как над мелодрамой. Наиб задумывается, настолько ли ему сейчас одиноко. — Но так даже удобнее временами. Семья может… доставлять проблемы. Например, с работой…       Наиб тяжело на него смотрит, ясно видя человека, который никогда даже обувь не марал о такую грязь, где он сейчас находится, и выдыхает дымом ему в лицо.       — У меня нет таких трудностей, о которых ты говоришь.       — Зато есть куча других, как я погляжу. — По этой улыбке хочется съездить тростью. — А где учился?       — Юридический.       — Неплохо. Почему сейчас не вернешься?       — Нет денег. И еще причины. Которые тебя ебать не должны, — Наиб успевает опомниться, прежде чем расскажет всю историю своей жизни и текущие проблемы. Чужие глаза пронизывают его, как электрический ток — неприятно, как будто он перед ним на тарелке и его сейчас заглотят без остатка. Как змея глотает добычу целиком.       Мужчина пристально смотрит ему в лицо. Затем, с этой же спокойной улыбкой, медленно тянет руку и тушит сигарету о стену, рядом с его головой, и она негромко шипит. Шум бара тоже постепенно тонет в тишине. Мимо проезжают машины, вспенивая лужи — мир сужается до кирпичика, до сигаретного фильтра, смятого в гармошку.       — Если бы у тебя был шанс, ты бы хотел начать все с чистого листа?       Наиб смотрит на него в ответ. Чувствует, как волосы липнут ко лбу, и ощущает себя мерзко, и хочет, чтобы наконец все это закончилось или заимело хоть какой-то смысл. Он уже не может так продолжать, с каждым днем это становится тяжелее. Просто поднимайся и переставляй ноги. Больно? Так тебе и будет больно. Он на мгновение прикрывает глаза — его имя шесть раз в списке, абонент не отвечает, начинайте подбирать трость, заберите документы. На вас опять жалобы. У вас незачет. У вас задолженность. У вас кровь. У вас все хорошо?       — Да, — выдавливает он. Мужчина улыбается ему. Почему он все время улыбается?       Ему или кажется, или его действительно мутит. Ему протягивают руку.       — Хочешь, я тебе с этим помогу?       Ну конечно. Наиб злится сам на себя — конечно, это должно было случиться. Сейчас он будет спрашивать паспортные данные, или номер телефона, или еще какую-нибудь информацию, потому что это очередной развод. Он не разрешает себе даже призрака надежды — но он так устал, и он поддается, обессиленный, и от отчаяния все-таки жмет ему руку, на что-то соглашаясь.       — Черт с тобой.       Мужчину практически распирает от удовольствия, когда он больно сжимает ему ладонь пальцами в перстнях, а затем он молча встает и разворачивается. Он оглядывается на него один раз напоследок, прежде чем скрыться за той же дверью, откуда пришел, больше ни слова не произнеся. Наиб ошалело подносит сигарету ко рту, осознавая, что она уже давно догорела.       Он просыпается у себя дома.       У него, ожидаемо, раскалывается голова. Когда Наиб неаккуратно поворачивается и проезжается лицом по подушке, его разбитый рот опять о себе напоминает неприятной саднящей болью, но он даже внимания не обращает. Он просто меняет положение и отключается еще минут на сорок, прямо в одежде на чистой постели, пока громкий сигнал сообщения не заставляет его проснуться окончательно.       Наиб шарит рукой по кровати, находит телефон и морщится, когда яркий свет сдавливает ему виски, и проверяет уведомления, думая, что это опять что-то из банка или напоминание оплатить счета, пока свет не отключили.       Он листает вниз, протирает замыленные глаза на несолидно опухшем лице и читает:       «Зачисление 29580 £, баланс…»       Он перечитывает. Потом еще раз. Датируется вчерашним вечером, откуда зачислили — не написано. Наиб резко садится — это сразу вызывает у него приступ тошноты, но он ее перетерпит — и торопливо заходит в приложение банка проверить. На его счет пришло ровно то число денег, которое он увидел чуть ранее, это не розыгрыш и не реклама. Банк не может показать ему, кто это отправил, но зато может показать сообщение, прикрепленное к переводу.       «На все твои расходы на ближайший месяц. Приведи себя в порядок. — Д.М.»       Месяц? Наиб чувствует, как кровь отливает у него от лица, и от вчерашнего заплыва хочется блевануть. Он в ступоре смотрит на эти цифры, на это сообщение — почему-то сердце бьется в горле, он даже не сразу понимает, что только что произошло. Когда он с судорогой в руках пытается отослать эти деньги обратно, у него не получается это сделать.       Какого черта.       Он смутно вспоминает вчерашний вечер. Был бар, его выгнала охрана, и он сидел возле черного хода, и он закончил последнюю пачку сигарет, а еще оставил машину за углом. Вспышкой грохот и осколки стекла, разлетевшиеся об стену, и шорох льда, и холодный бетонный пол — как калейдоскоп серого цвета.       Какой-то человек спросил, хочет ли Наиб, чтобы он ему помог. У него были длинные пальцы и серьги в ушах, и он улыбался.       Он перепроверяет еще несколько раз — деньги все еще на месте, он может их перевести или положить на счет. Неужели это он сделал?       Через пару минут ступора ему приходит сообщение с неизвестного номера:       «Тебя восстановили на кафедре. Ждут со следующего семестра. Не благодари. — Д.М.»       Да чьи это инициалы? Наиб бросает телефон на кровати, встает и уходит в ванную, пошатываясь, включает холодную воду и сует голову под кран. Холод бьет его по мозгам, и голова болит чуть меньше, он стоит так, пока лицо не начинает неметь, и потом выпрямляется, тяжело дыша. Может, он просто наконец сходит с ума и теперь без остановки галлюцинирует. Наверное, так и есть.       Он умывается, убирает волосы и возвращается, снова проверяя сообщения — там ничего нет. Точно, поехал крышей, с каким-то даже облегчением думает Наиб, на всякий случай проверяя и аккаунт в банке. К его ужасу, деньги все еще там.       Наиб садится, потирая висок, и не знает, что ему сейчас с этим делать. Даже если логически подумать, здесь слишком много для одного месяца, только если…       Он открывает калькулятор, складывает, сколько он обычно тратит в месяц, плюс счета, квартира и долг за машину — сумма почти идентичная. Его прошибает холодный пот. Откуда-то этот человек, явно богатый и не нуждающийся в лишних деньгах, знает, сколько он должен, сколько он платит, и знает номер его счета. Наиб отчаянно пытается вычленить из памяти, в какой момент вчера ему об этом рассказал, и не может. Не может такого быть, чтобы он узнал сам.       Он оглядывается. Ощущение, что за ним прямо сейчас наблюдают, гнетет и заполняет комнату, как газ через маленькую щелочку, становится удушливо и некомфортно. Наиб встает, проходит по комнате, внимательно осматриваясь, потом подходит к окнам и зашторивает их наглухо. В его квартире так тихо, как только может быть в тонких стенах посреди белого дня в Лондоне, но это его не успокаивает.       Он не знает, что с этим делать.       Логично; что вообще делают в таких ситуациях? Пойдет он в полицию, что он скажет? Какой-то человек решил дать мне очень много денег, я его не знаю, помогите? Он даже не сможет доказать, что он заполучил его данные без согласия, потому что Наиб был пьян в сопли прошлым вечером. Если верить этому человеку, через несколько месяцев он может просто прийти в университет и продолжить учиться?       Его осеняет — точно, надо проверить списки. Если он там есть, наверное, дела действительно настолько плохи, а если нет… если нет, тогда ничего не будет сходиться, и это тоже не идеально.       Наиб достает телефон, находит сайт своего университета, копирует номер и звонит.       — Приемная, здравствуйте.       — Добрый день, я бы хотел узнать… — Что узнать? Есть ли у вас какой-нибудь Наиб Субедар? Черт, об этом он не подумал. — Могу ли я еще занести документы в ректорат?       — Да, думаю, можно ваше имя?       Он выдыхает, слыша клацание клавиатуры. Слава богу, сработало.       — Наиб Субедар.       — Так-так… А у вас все документы на месте, ничего вносить не нужно.       Наиб рассеянно кивает, забывая, что говорит по телефону и старается держать себя в руках.       — Тогда вопросов нет.       — Хорошего дня, ждем в следующем семестре.       Он сбрасывает, едва дослушав. Наверное, проверять, на месте ли его документы, нет смысла — тому человеку его бумажки явно ни к чему. Во что он вообще ввязался?       Наиб проводит целый день, не выходя из дома и перепроверяя свой банковский счет раз за разом. Последние сигареты кончились вчера, он не может даже за ними выйти. Разумом он понимает, что, даже если за ним следят, ему явно не хотят причинять проблем, наоборот. Но как раз это его и настораживает.       Он не настолько глупый и отчаявшийся, чтобы повестись на такое. За это точно нужно будет однажды расплатиться. Тот факт, что на забитой до отказа кафедре нашли ему место, ему, который даже не так хорошо учился и ушел в армию посреди обучения, не давал ему покоя — здесь не обошлось без каких-то махинаций, в которых он не хочет принимать участия.       К вечеру, когда он переделал от скуки и от чесоточного желания покурить все дела по дому, ему приходит еще одно сообщение, вместе с денежным, черт возьми, переводом.       «Зачисление 570£, баланс…»       «Сообщение: Захочешь покурить — бери хороший табак. — Д.М.»       — Блять.       Наиб теперь точно уверен, что кто-то влепил камеру возле его двери или еще что-то в этом роде. Он снова пытается отослать деньги обратно — не выходит, ошибка перевода. Такого счета не существует. Такого пользователя не существует.       Бред какой-то.       Он вздыхает, снова ходит по квартире, взвинченный, раздраженный, тревожный. У него не так много вариантов — либо принять эти деньги, либо оставить их в покое. Продолжать работать в такси, пить дешевое пиво, курить плохо набитые сигареты, не идти учиться. Не обращаться к врачу с этими кошмарами, вспышками гнева и хронической болью. Не пытаться больше, оставить это позади — тому себе, у которого еще было, что спасать. Тому, кто хотел что-то доказать себе, миру или матери.       Наиб останавливается и пялится на телефон. Воротник его душит, к рукам как будто привязано по железному слитку. Он так сильно стискивает зубы, что десна болят.       Самое позорное и низкое в нем, то, что заставляет его действовать, даже когда он осознанно не хочет — это чертово желание жить. Если бы не оно, Наиб бы ни за что не сбежал из-под огня, не пошел учиться, заранее зная, что скорее всего не справится, не продолжал бы барахтаться без единого клочка надежды, разочарованный и сломанный этой жизнью. Временами он думал, что без него было бы легче и проще. Боже, если бы он мог просто сдаться, если бы он не был таким упрямым.       Он берет телефон в онемевшие, будто чужие руки. Выходит из квартиры, выхватив из коридора только куртку, садится в машину, удобно припаркованную возле дома и заправленную до краев.       К сожалению, Наиб Субедар слишком сильно хочет жить, чтобы не воспользоваться даже такой сомнительной возможностью начать заново.       — Мне нужен самый дорогой табак, какой у вас есть.

***

      — Кто к нам ломится? — Наиб торопливо спускается с лестницы, ругаясь про себя на стреляющее колено и быстро переставляя тростью. Жалюзи, которые Эмма раздвинула пальцами, чтобы выглянуть наружу, с хлопком закрылись, и она обернулась, скривив губы от недовольства.       — Ну, помнишь я говорила, что очень скандальная парочка на записи? Вот это они.       — У них запись через сорок минут.       — Ага. Да. Ну, они здесь.       Продолжительный стук в двери то становился монотонным и нудным, то резко ускорялся, будто кто-то терял терпение. Наиб не ждал их так скоро — у него были еще планы на эти сорок минут, и у Эммы, которая оставила на кухне свой обед, видимо, тоже. Поэтому они обменялись раздраженными взглядами и почти синхронно выразили свое недовольство: Наиб тяжко вздохнул, Эмма закатила глаза.       — Черт с ними, открывай, — проворчал он, ковыляя к столу.       — По голове себе постучи, козел, — тихонько выругалась она, отпирая замок.       На пороге возникли двое: мужчина с багровым от негодования лицом и женщина, тревожно глядящая на него блюдцами глаз, мокрыми и жалостливыми.       С тех пор, как Наиб начал раздавать свои услуги детектива направо и налево, и с тех пор, как они действительно стали популярны, ему приходилось много общаться с людьми, которые воспринимали его либо на уровне работника сферы обслуживания, либо как семейного терапевта. Слишком часто к нему заходили родители, от которых резко съехал взрослый ребёнок, оборвав все контакты, или люди, которые подозревали своих супругов в измене. К слову, копаться в этом он не нанимался — он частный детектив, но у него, вообще-то, есть гордость.       Он дежурно собирается попросить их к рабочему столу, но мужчина, видимо, уже чувствует себя как дома и сам разрешает себе войти, и его жена, не имея альтернативы лучше, просто следует за ним с выражением дискомфорта и стыда на лице.       — Вы скажите, вы вообще своих клиентов уважаете? Вы работаете на свою репутацию? — прокуренным басом пыхтит мужчина. — Мы ждали десять минут под дождем!       О, нет, Наиб уже не уважает. К счастью, он не официант и даже не сотрудник колл-центра, чтобы выслушивать всякое дерьмо и не иметь возможности никак ответить — такие экземпляры даже бесплатной консультации от него не получают, и он дает им направление за дверь сразу же, как им начинает что-то не нравиться. У него абсолютно нет столько терпения, чтобы находить общий язык со всякими брюзжащими мудаками, хотят помощи — пусть разговаривают, как нормальные люди.       — Да-да, и вам добрый вечер. Ваша запись только через сорок минут, — зачитывает Эмма с блокнота, тоже раздраженная, но более клиентоориентированная. Наиб незаметно указывает пальцем на щеку, чтоб она убрала крошки со рта. — Присаживайтесь, мы через пару минут подойдем.       Они удаляются в коридор, Эмма устало проводит рукой по лицу, Наиб смотрит на нее замученными глазами, как у пса, которого оставили на семейном празднике с детьми.       — Зачем мы их впустили?       — Ты уже выгнал с консультации троих людей за месяц, у нас рейтинги падают, — шепотом объясняет Эмма, поглядывая назад.       — Да какая разница? Я все равно без дел не останусь.       — Ну Наиб, — она убедительно склоняет голову набок и хмурит брови. — На крупных делах долго не пошикуешь. Иногда приходится и херней заниматься.       — Ты права, но следи за языком.       Он вздыхает, возведя глаза к потолку. Господи, дай ему сил ни на кого не сорваться сегодня.       Они возвращаются, садятся за стол. Эмма щелкает ручкой несколько раз, пока Наиб не бросает на нее взгляд.       — Наиб Субедар, Эмма Вудс, — представляется он. — В чем заключается ваша проблема?       Женщина слезливо вздыхает, муж перебивает ее тут же.       — Долорес и Винстон Болман. У нас пропала дочь, ее нет уже вторые сутки.       — Почему вы считаете, что она пропала?       — Может, потому что ее нет дома? — Винстон заводится с пол-оборота. — Она и раньше так делала, но хотя бы на звонки отвечала! А сейчас оставила телефон дома и забрала вещи!       — В полиции сказали, что нужно подождать трое суток… — наконец вставляет слово Долорес. — Но я чувствую, что что-то не так, я не могу ждать.       Эмма что-то записывает, Наиб подпирает щеку кулаком.       — Можете рассказать о ней, показать фото?       — Да, да, конечно… — Долорес шмыгает носом и пытается найти что-то на телефоне. — Моя Сильвия, она очень благоразумная девушка, никогда не пропадала надолго. Всегда хорошо училась, играла в волейбол…       — Только шлялась непонятно где в свободное время.       Она протягивает смартфон в дрожащей ладони. На фотографии девушка, явно за восемнадцать, с серьезным взглядом, ни тени улыбки на юном лице. Эмма с Наибом обмениваются многозначительными взглядами.       — Подскажите, пожалуйста, а сколько ей сейчас лет?       — Двадцать два, — горестно вздыхает миссис Болман. Эмма делает лицо, явно показывающее все ее мысли по поводу данной ситуации, и Наиб разделяет ее чувства.       Они какие-то несколько секунд делают вид, будто над чем-то раздумывают, потом проходятся еще по некоторым вопросам, вроде того, с кем она общалась, где училась и все подобное, а также получают ссылки на ее соцсети и номер телефона, хотя он бесполезен по сути. Спустя где-то полчаса тяжелого общения, Эмма разминает плечо и говорит:       — Мы сделаем все возможное и сообщим вам, если будут какие-то сведения, но, понимаете…       Мистер Болман, все это время делающий все, чтобы сделать свое присутствие как можно более заметным, хотя он не мог сказать ничего полезного и даже не знал, на каком курсе учится его дочь, раздраженно вздергивает головой:       — Что, тоже скажете, что надо ждать трое суток? Я говорю, эти детективы такая же туфта, как и полиция.       — Хуже. Скорее всего, ваша дочь просто от вас переехала, — прямолинейно отвечает Наиб, не обращая внимания на то, как он злостно нахмурился. — «Пропадала» не непонятно где, а на подработке втайне от вас. А телефон оставила, чтобы вы не отследили ее по сим-карте. Что вы и попытались сделать по итогу, верно?       — Она никогда бы не сделала этого без нашего разрешения, — он повышает тон сразу же. Эмма слегка напрягается в своем кресле, Наибу это тоже не нравится. — Так и скажите, что нихрена не умеете и просто берете деньги зазря.       — Консультация у нас бесплатная, — безразлично отзывается Наиб. — Я ни разу вам не соврал. Мы все равно ее поищем, чтобы убедиться в ее безопасности, но, если она не захочет с вами контактировать, мы не выдадим вам ее новых данных.       — Мы ни в коем случае не осуждаем ваших методов воспитания, просто-       Эмма не успевает договорить, потому что поверх мистер Болман начинает кричать:       — Да что б вы понимали в воспитании! — он пригибается над столом. — Бесполезные тунеядцы! Это за таких, как вы, я на войне награды получал? Сидите тут в своих офисах, штаны просиживаете!       — Я?       Он еще что-то кричит про войну, про то, как он горбатился ради своей страны, чтобы теперь какие-то идиоты тратили его налоги, про то, как он получал награды и звания, но постепенно Наиб перестает его слышать. Он не слышит, как Эмма пытается его успокоить, как его жена стыдливо отворачивается, зная, что это бесполезно. Он видит, что тот произносит какие-то слова, но в ушах такой шум, что он этого не считывает.       Наиб моргает, пытаясь сфокусироваться. Не получается. Как в замедленной съемке он видит, как шевелится его рот, как он злится, но ни звука не разобрать. Его широкое, красное лицо очень напоминает ему то, во что превратилось лицо его сослуживца, когда в них без предупреждения прилетело снарядом. Он с таким усилием ругается, что слюна брызгает — теплая, солоноватая кровь, заливающая глаза. Наиб рассеянно трогает плечо — там ничего нет, но на секунду всю руку пронизывает фантомной болью, и она немеет. Он кусает язык, пытаясь прийти в себя. Он помнит красные зубы, помнит ошметки десны и щеки, челюстную кость. Носовой хрящ выглядывал из-под взмокшей кожи — он видит, как шевелится язык во рту, и желудок скручивает в узел.       Когда к нему возвращаются звуки, Наиб искренне ожидает выстрелов. Вместо этого он слышит, как этот мужчина кричит на Эмму.       Да как он смеет.       Он тоже поднимается и кричит, что-то вроде «пошел вон отсюда» и хватает трость, выходя из-за стола. Почему-то миссис Болман начинает уговаривать мужа уйти и тянет его за локоть, и тот не слишком сильно протестует, когда Наиб гонит их из агентства. Он хлопает за ними дверью так, что стены вздрагивают, и останавливается, чтобы сглотнуть комок тошноты в горле. Такого рода тошнота, которая появляется, когда злишься до стиснутых зубов и дрожащих рук. Он сжимает трость так крепко, что белеют костяшки, и смотрит на свое колено, ожидая кровавое месиво — там ничего нет. Почему тогда болит? Чувство, как будто он опирается на него всем весом, но он физически не может заставить себя стоять не прямо.       Ему не хватает одного глубокого вдоха. Двух тоже.       Наиб заставляет себя пошевелиться — он делает шаг, потом еще, и садится обратно. Эмма все еще стоит посреди комнаты, перепуганная — когда она успела отойти? У него перед глазами все покадровое, но ему не нравится видеть ее такой. Как будто это его вина.       Она смотрит на него, поджав губы. У нее нервно бегают глаза.       — Прости, — произносит она в конце концов. — Это ведь я их привела…       Наиб потирает веки. Ему жарко, душно даже. Хочется сказать, что она не виновата, потому что так и есть — она не знала. Но он прикрывает рот ладонью и пялится куда-то в угол, пытаясь сморгнуть то, чего, он знает, здесь нет. Дома так тихо, что, чтобы оправдать свою тревогу, он сам придумает себе опасность — он знает, как это происходит, ему только жаль, что происходит при Эмме.       — В нас прилетел снаряд, — произносит Наиб не своим голосом. Все сужается до маленькой трещины в подоконнике. Тихо гудит ноутбук, оставленный на столе. — Одному так досталось, что разворотило все лицо и руку. До госпиталя было сорок километров.       Эмма смотрит на него круглыми, испуганными глазами, ни жива ни мертва. Он никогда не говорил об этом с ней.       — Он попросил меня убить его, чтоб не мучился, — Наиб поднимает взгляд, но смотрит все еще куда-то в сторону. — И я его убил.       Вещи, которые он делал там — это не то, о чем следует рассказывать. Это то, о чем он хотел бы никогда не знать и не помнить. Мысль, что кто-то после этого собой гордится, кичится наградами и званиями, плещется желчью у него в горле — это одна сломанная жизнь за другой, в этом нет гордости или чести. Убить человека очень просто, даже слишком. Это как кинуть камень в небоскреб, а он из-за этого развалится по камешкам за минуту или меньше. Все, что из плоти и крови, очень легко умирает, как бы сильно ты ни хотел, чтобы оно жило, но перед смертью может испытать еще тонну боли, если особенно не повезло.       Здесь не бывает, что кто-то заслужил или не заслужил. Оно просто с тобой происходит, потому что пуля никогда тебя не спрашивает. Вне зависимости от того, насколько ты хочешь жить. Он моргает, и песок бьет ему в лицо и забивается в раны, и все, что у него есть — это две ноги, и желание жить, и очень мало воздуха в легких.       — Наиб… Да проснись ты уже, эй.       Вокруг темно, горит только лампа, но она не имеет ничего общего со вспышкой, которая происходит при взрыве, и даже треть комнаты не освещает. Наиб трогает лицо и загнанно дышит — крови тоже нет, а пальцы остаются мокрыми просто от пота.       — Все нормально? Ты тут?       Когда адреналин немного оседает, он осознает, что лежит у себя дома, на своей кровати. В своей квартире. Он фокусирует взгляд на чужом лице — Нортон сам сонный, но именно он его разбудил, его рука на плече теплая. На ночь он снял бридж, и у него смешные две дырки в переносице, а еще корни отросли — Наиб сосредотачивается на этом.       — Да, да, — выдыхает он, убирая волосы с шеи. Нортон кивает, сдвигаясь чуть ближе.       — Давно ты так не делал.       Наиб дергает плечом. Когда он успокаивается, на него сразу же тяжелым пластом ложится усталость, а еще немного никотиновая ломка. Ладно, не немного. Скорее всего, из-за этого к нему вернулись старые кошмары. Никогда бы не подумал, что он так слаб против какого-то табака в жестяной баночке, но пока первая неделя для него позорно тяжелая — кашель, мигрени, теперь еще кошмары.       Он снова ложится ближе, головой во впадину плеча, Нортон тепло выдыхает ему в волосы.       — Курить хочется, — вяло жалуется Наиб, пока тянется рукой, чтобы выключить свет.       — Терпи, — зевает Нортон, обвивая ногой его колено, чтобы не сбежал, видимо. — Ложись спать.       — Ладно.       Он не спорит, просто закрывает глаза и слушает чужое шумное дыхание. Его обволакивает теплом, как пуховым одеялом, и Наиб знает, что так ощущается безопасность — как наконец сбросить амуницию, как возможность снова дышать. Как дом, где тишина не предвещает беды, а свист и резкие страшные звуки обычно издает только сова. Именно за все это он порой благодарен до боли в груди — за то, что по-глупому отказывался сдаваться и продолжал переставлять ноги, двигаясь вперед.       У него не уходит много времени, чтобы заснуть, и этой ночью он больше так не просыпается.