К чему приводят дрессировки

      Хонджун морщится в очередной раз от туго перетянувших плечевой пояс бинтов и в странной привычке обращает взгляд прямо в лицо Сонхва. На какое-то мгновение помутнëнный рассудок искажает реальность, и глаза Пака сверкают бордовым отблеском двух драгоценных рубинов. Застывшая кровь, которой мгновенно пропитываются белоснежные повязки, она растекается по мраморной коже и живительным жаром обдаëт онемевшие пальцы. И всë вокруг окрашивается в красный, превращается в кровавое марево, в котором хочется утонуть. Но всë это — ничто, по сравнению с тонкой лентой ярко-алых губ, о которые Хонджун уже обжëгся однажды, так сильно, что до сих пор не может себе этого простить. — Больно, Хва, — выдыхает он на одном хрипе и запрокидывает голову, прикрывая глаза, чтобы прогнать навязчивое наваждение. Но оно не хочет уходить, потому что его источник всë ещë сидит рядом. Бинты кажутся цепью, что острыми звеньями рвёт кожу, и Ким уверен — даже если собеседник немного ослабит перевязку, эта фантомная боль никуда не денется. — Прости, — гулкий шëпот разрывает несуществующую сталь и Хонджун может сделать вдох полной грудью. Чужая рука скользит по плечу в мягком заботливом жесте, но он лишь болезненно скулит, как подбитый щенок, сжимая кулаки и зажмуривая глаза с ещë большей силой. Обнажëнная кожа как оголëнные провода, и от каждого мимолëтного прикосновения к ней Сонхва в голову бьëт болезненный электрический импульс. Все мышцы напрягаются, словно после удара электрошоком, и дышать становится невозможно. Хонджун не знает, как выглядит из-за этого со стороны, но смеет предположить, что явно нездорово.       Пак, конечно же, замечает это. Его ладонь дëргается и плавно отстраняется, правда ненадолго. Хонджун даже сквозь свой бредовый озноб чувствует, как его холодные длинные пальцы со свойственной им властностью обхватывают подбородок. Голова, повинуясь чужим движениям, возвращается в исходное положение, а затем Сонхва собственными усилиями раскрывает один его глаз, чтобы взглянуть в мутный дрожащий зрачок. Больше никаких кровавых луж и невнятных силуэтов вокруг. Но легче от этого не становится. — Ты опять за своë? — он спрашивает тихо, мягко по-своему, как будто боится навредить ещë больше.       Хонджун к этому не привык. Хонджун привык сталкиваться со взглядом, полным леденящего презрения, с бьющим по самому нутру равнодушным звучным голосом. Он привык получать пощëчины, привык тонуть в океане пренебрежения, привык впитывать в себя саму суть его разочарования, сдавливающую горло и выжигающую солью слёз глаза. Пак никогда не жалел его за ошибки, потому что прекрасно знал толк в дрессировке. И оттого эта неожиданная нежность Киму непонятна, он её пугается. Дёргает головой, жмётся ближе к стене, точно избитая уличная дворняга, и прячет взгляд, борясь с танцующими в глазах фейерверками. Сонхва это, конечно же, не нравится, но он почему-то не придвигается ближе. Они сидят в молчании ещё какое-то время, затем старший вздыхает, поднимаясь со своего места и отходя к двери, лишь у той даёт последние указания. — Следующие сутки проведёшь в больничном крыле, потом пойдёшь домой. Три дня никакой работы. Узнаю, что ты был в штабе — приставлю охрану.       И на этом всё — хлопок дверью. Хонджун обессиленно размякает на узком диванчике, а затем складывается в один беззащитный клубок, поджимая колени ближе к животу. Так всегда было легче терпеть боль, особенно когда эта самая боль была единственной вещью, которую ему давали осознавать.       Тогда всë было проще. У мыслей не было форм, а с губ срывались лишь рачания и невнятный скулëж. Тогда у Хонджуна ещë не было имени, он вообще не был человеком. Прошлое вырвали из памяти, и весь мир замкнулся на одной единственной комнате — клетке с тусклой лампочкой и узким окошком под самым потолком. Здесь стояла кровать — «место», единственный оплот безопасности, а из-под неё клубком холодных змей выползали цепи. Они окольцовывали тело и порой сжимали рёбра до боли, когда зверь, рык которого никогда не стихал в ушах, уже был готов вырваться из человеческого тела. Но когда сталь освобождала руки и шею, всё вокруг окрашивалось в красный. Кожа обрастала бутонами боли, разум растворялся в кровавом океане, а инстинкты требовали лишь одного — убивать. Разрывать плоть руками, впиваться зубами, как угодно, лишь бы почувствовать блаженное присутствие смерти. Тогда бутоны боли расцветали яркими лилиями блаженства, а вселяющий ужас рык зверя стихал, превращаясь в удовлетворённое урчание сытого кота. Затем цепи вновь опутывали разгорячённое тело и прятали проясняющийся разум от реальности, погружая в поток безвременья. Мир оставался нечётким, звуки еле-еле достигали ушей сквозь белые шумы, а люди не имели лиц и общались друг с другом на неясном языке. Мыслительной деятельности от него не требовали, даже, пожалуй, наоборот. И потому всё действительно было проще.       Потом пришёл Сонхва. Хонджун отчётливо помнит, как вся клетка пропиталась запахом его едва ощутимого парфюма. Аромат был совсем новый, манящий, вводящий в туманные грёзы и отрезвляющий одновременно. Его хотелось получить, поглотить, чувствовать всегда и повсюду. Но он выветривался со временем, и боль удушающего кольца змей становилась всё более отчётливой. Затем появлялся снова, и зверь вновь упивался им, забываясь в своём лихорадочном бреду. Сонхва навещал его несколько раз, но за пеленой навязчивых иллюзий невозможно было ни увидеть, ни услышать его. Это казалось нереальным наваждением ровно до того момента, пока сквозь звон в ушах не пробился оглушительный выстрел. Ноздри защекотал запах крови, и язык прошёлся по пересохшим губам, предвкушая сладость торжествующей смерти. Ногти впились в матрас, и с глухим рыком зверь начал царапать пелёнки, а затем и собственную кожу, пытаясь избавиться от сковывающих тело цепей. Дурманящий парфюм постепенно охватывал своим шлейфом всё пространство, и это сводило с ума, заставляло в агонии биться на несчастной кровати в непреодолимом желании достичь его источника, впиться в его обнажённую шею и присвоить себе окончательно. Но Сонхва подходит сам, и его холодные руки, бережным жестом оглаживающие голову, мгновенно выбивают все силы. Мимолётная ласка ползёт непривычными мурашками по спине, Хонджун замирает, пытаясь поднять свинцовые веки и вдохнуть этот запах полной грудью. Нежные прикосновения, которых он никогда раньше не знал, освобождают его от железных пут. Это стало ключевым моментом, разделившим его жизнь на «до» и «после».       Хонджун любит бултыхаться в болоте собственных воспоминаний настолько же, насколько и ненавидит. Тело до сих пор ломит от боли и последствий собственной слабости, но он, пересиливая себя, поднимается с дивана. Простреленное плечо тупой пульсирующей болью отзывается на каждое мимолётное движение, но это ничто по сравнению с расколовшими сердце трещинами. Всё было проще, когда Сонхва не было, всё было проще, когда единственным, что он мог ощущать, была физическая боль. Сейчас рой невыносимых мыслей доводил до чувств, которым люди ещё даже не придумали описания, и спастись от них он пытался единственным известным ему способом. Он подходит к книжному шкафу и, пытаясь совладать с головокружением, ищет нужный корешок, среди страниц которого наспех прятал ценный пакетик. Но его нет. Видимо, Хва на этих выходных без дела не сидел. В порыве закипающего в крови раздражения он вытаскивает одну книгу за другой, а когда все горькие остатки эмоций смешиваются в один единый гнев, на землю летит и шкаф, за которым примостился сливающийся со стеной сейф. Трясущейся рукой он набирает дату обретения своего имени. Дверца с одобрительным писком отворяется, но и здесь — абсолютная пустота. Ким знал, что Сонхва рано или поздно догадается о пароле, но всё не хотел его менять, о чём сейчас неизменно жалеет. В отрезвлённую голову прокрадываются глупые и сентиментальные мысли: он помнит. Пусть этот день для него самого не значил ровным счётом ничего.       Хонджун тогда ещё был в больнице. Одна клетка, пропахшая сырым мясом и кровью, сменилась другой, слишком яркой для привыкших к уютному полумраку глаз. В палате его тоже пришлось привязывать к койке, потому что резкий запах медицинского спирта и множество снующих вокруг людей знатно взвинчивали нервы. Он рычал и скулил, один раз неведомым образом вырвался из фиксирующих его верёвок и накинулся на кого-то из медперсонала. Пелена наркотиков постепенно рассеивалась, реальность начинала проясняться, накатывая на него лавиной новых неизвестных раздражителей, и дикому зверю, превратившемуся в беспомощного щенка, стало необъяснимо страшно. Его снова накачивали препаратами, на этот раз успокоительным и снотворным, и он снова проваливался в блаженную пустоту, ни капли не желая возвращаться в сознание. И тут вновь появился он. Единственный знакомый запах, единственные знакомые руки. В полубредовом состоянии Хонджун впервые всматривался в чужое лицо, изящно очерченное и до беспамятства красивое. Пак сидел подле его кровати, осматривал изучающе расправившиеся черты освобождённого зверя и улыбался одним уголком губ. Он заговорил уже когда нежданно приутихший пациент пришёл в себя. Сказать честно, тот его слов совершенно не понял, уж слишком далека была от него внятная человеческая речь, но за чужим голосом был готов следовать как за флейтой крысолова. Сонхва мог успокоить его одним лишь своим мычанием, а когда Ким вёл себя подобающе по отношению к врачам — поощрял мягкими поглаживаниями по волосам. Так и началась эта затянувшаяся дрессировка. Пока Хонджун реабилитировался в больнице, Хва приручал его, показывал крайности правильного и неправильного. Дворняга, научившаяся распознавать все малейшие изменения человеческих интонаций, постепенно училась быть человеком. Сонхва дал ему имя сразу после выписки, оно же и было первым внятным словом, которое произнёс Ким.       Пак действительно знал толк в дрессировке. Но чем больше его верный пёс познавал мир, тем сложнее ему становилось оправдывать ожидания. Зависимость — то, с чем Ким не мог бороться до сих пор, и то, что служило главной причиной для разочарования Сонхва. Не сумев выбить дурь из головы, он принялся забирать её из заначек. Иногда это действительно работало, иногда в Хонджуне в ответ просыпался запоздавший подростковый максимализм. Но сейчас сил предпринимать что-либо просто-напросто не было. Нацепив на обнажённый торс кожаную куртку, раненный пёс всё-таки покидает свой кабинет, принимаясь потерянно петлять по коридорам в надежде набрести на лестницу. Хрен его знает, как он ориентируется здесь во вменяемом состоянии, но сейчас в голове лишь каша из мелькающих портретов уже осточертевшего лица. Когда ноги заметно слабеют, он останавливается и прислоняется плечом к стене, пытаясь перевести дыхание. Он держался, пожалуй, исключительно на собственной гордости. Хотя что может знать о гордости такой как он? Тогда, скорее, из вредности. Но из-за ближайшего угла удачно высовывается знакомая морда, перебивая все предыдущие мысли. Минги, только завидев раненного Кима, хочет развернуться и выбрать себе другой маршрут, но не успевает: приказ настигает раньше. — Стоять, — хрипит подбитый мафиози, отталкиваясь от стены, чтобы, едва пошатываясь, встать посреди коридора. Так или иначе, установленный порядок не позволит мужчине ослушаться. — Куда шёл? — Домой, — со вздохом, Сон оборачивается, мимолётно оглядывая едва держащегося на ногах собеседника. — Значит свободен? Пошли со мной, — Хонджун вытягивает руку в сторону, чтобы коснуться стены и развернуться. Минги недоволен, но всё равно в два шага оказывается рядом, подхватывая старшего под локоть. — Водить умеешь? — В теории, — неоднозначно ведёт плечами тот, провожая заблудившегося на первый этаж. — Сойдёт. Довезёшь меня до дома, — следовать указаниям Сонхва нет никакого желания, даже несмотря на беснующиеся в груди противоречивые эмоции. Он уже перерос стадию послушной собачки. — А ты не должен быть в больнице? — Сон скептически выгибает бровь, кося взгляд на выглядывающие из-под куртки бинты. — А ты не должен избегать тупых вопросов начальству? — стандартный рык в ответ, уже рефлексивная реакция. Минги с красноречивым вздохом замолкает и больше не спорит. По его взгляду трудно понять его собственное отношение к ситуации.       Вообще-то, он славный парень. Хонджуну потребовалось немало времени, чтобы прийти к этому выводу, но сейчас даже немного жаль, что он так и не смог наладить контакт ни с одним из своих подчинённых. С того момента, как Сонхва впервые привёл его в штаб, прошло уже около девяти лет. Срок не маленький, но за всё это время практически ничего не изменилось. Чувствовать в свою сторону лишь ненависть и страх казалось правильным. Всё казалось правильным, если Пак это одобрял. Другие глупы, ненадёжны и эмоциональны, они будут ошибаться раз за разом, причинять неприятности и приносить боль. Хонджун был другим, более совершенным: выдрессированный зверь, выполняющий команды быстро, чётко и беспрекословно. Он понимал главу клана по одному лишь взгляду, а тот в свою очередь держал преданного пса как можно ближе к себе. За успехи награждал ласковым поглаживанием по голове и ненавязчивыми прикосновениями к плечу, грамотной похвалой и доверительным шёпотом у уха. В мгновение ока помойная шавка заняла одно из главных мест в кругу высших позиций Алой Розы, по правую руку от самого Сонхва, восседающего на троне. Этого всегда хватало. Просто чувствовать себя ближе к нему, ближе кого бы то ни было. Знать о безоговорочном доверии и видеть чужую удовлетворённую улыбку. Ким хотел быть лучшим, жаждал достичь того идеала, которым отражался в его глазах сам Пак. Но он всё ещё не был им, и стать никогда бы не смог. И это действительно сближало его с другими членами клана, правда, лишь в одностороннем порядке.       В первую неделю его встречали холодными пристальными взглядами. Он был никем, свалившимся как снег на голову лишним балластом. Не зная даже своего возраста и настоящего имени, что он мог из себя представлять? В кругу людей знатного происхождения и беспрецедентных навыков ему, на самом деле, было невероятно страшно. Но Сонхва не давал никому права выбора, впрочем, с ним никто и не спорил. Даже Ёсан, и по сей день претендующий на место наследника Розы, в те времена только-только расцветающей. Его Хонджун не переваривал больше всего, к тому же абсолютно взаимно. Сонхва был привязан к нему, и это выбешивало до рваных царапин на коже. Но с этим юнцом ничего нельзя было поделать: Пак красноречиво давал понять, что с Кана и волоса упасть не должно. Ким запомнил это твёрдо-натвердо, получив свою первую пощёчину после возникшей в пылу мелочного спора драки. Вслед за Ёсаном его постепенно возненавидели и остальные приближённые. Даже Йунхо — «бескрылый ангел», как называли её в своих кругах религиозные меченые — поджимала губы в тонкую полоску пренебрежения каждый раз, когда ей приходилось контактировать с Кимом. Но мнение Пака со временем привилось и самому Хонджуну: так даже лучше. Одобрение главы Розы было самой ценной и единственно нужной наградой, и потому позже, когда Ким стал ответственным за так называемые дисциплинарные взыскания, ничего не гложило его умирающей совести. Вот тогда-то фраза «Хочешь оказаться в кабинете Хонджуна?» стала нарицательной. Участи тех, кто не справлялся с поручениями или нарушал установленные порядки, все не просто не завидовали, но даже сочувствовали. Сонхва затеял это, чтобы дать своему главному помощнику возможность ненадолго высвободить внутреннего зверя. Киму было дозволено всё, если после «воспитательной беседы» провинившиеся имели возможность восстановиться и вернуться к своим обязанностям без ущерба для дальнейшей работы. Стоит отметить, что иногда Хонджун был в одном шаге от этой тонкой грани, но всегда успешно брал себя в руки. Минги должен помнить хотя бы один из таких случаев, подобная боль не забывается.       А сейчас они бредут до машины едва ли не в обнимку, надеясь не встретить по пути ненужных свидетелей. Молчат, потому что говорить особо и нечего, но оба одинаково чувствуют это нарастающее давление. Не только между ними: оно обхватывало весь штаб, во всяком случае каждого из представителей высших позиций. Минги, Ёсан, Йунхо, Уён, Сан и даже сам Сонхва. Припечатанные к залитому кровью полу, задыхающиеся от боли и кричащие в отчаянии, потому что страх пробивал каждую клеточку тела. Но боялись не за себя, а друг за друга, вот что было настоящим наказанием. Один ночной кошмар, разделённый на всех семерых. Хонджун отчётливо запомнил их лица. На них не было озлобленности и бурлящей ненависти, какие он лицезрел каждый раз во время своих «дисциплинарных бесед», была лишь отчаянная мольба, потому что в этот раз члены Алой Розы столкнулись не просто с пыткой: на кону стояли жизни. Чёрный Лебедь — единственный достойный оппонент Розы в Теневом городе — знал, на что давить. Цепи привязанностей, как бы Хва ни старался их разорвать и искоренить, были единственным уязвимым их местом. И потому устав клана запрещал любить, но все знали, что каждый из них хоть единожды да нарушал это самое правило. Лебеди знали тоже. — Как ты, кстати? — нежданно для вздрогнувшего Хонджуна раздался над ухом вопрос Минги. Он скользнул взглядом по выглядывающим из-под куртки бинтам, но быстро отвернулся, не желая показаться навязчивым. Всё ещё боялся, но всё равно почему-то интересовался. Это было на него похоже: Сон тоже был псом Пака, причём удивительно верным, но излишне любопытным. Совал нос к пламени свечи, зная, что получит ожог. — Досталось-то в итоге только тебе.       Пулей и правда наградили лишь одного человека. Единственного, в чью сторону не смотрели и о чьей пощаде не молили. Единственного, о чьей жизни не беспокоились. Осознавая это в тот момент, он готов был умереть и наконец распрощаться с терзающей одичавшую душу болью, но снова вмешался Сонхва. Он заступился. Проявил слабость и мгновенно поплатился за неё: вопросы о том, на кого именно надавить, отпали сами собой. Хонджун привык к боли и не боялся шрамов. Больше всего пугал прикованный к нему взгляд Пака, эмоции которого он, как бы ни старался, больше не мог распознать. — Нормально, — выдыхает он, прикрывая глаза. Мог бы проигнорировать, как он делал это обычно, но почему-то хотелось хоть с кем-то поговорить. — Не сдох и чёрт с ним. Больше никто не пострадал? Я отключился почти сразу же. — Нет. Только Хва немного приструнили, — Минги повёл плечом, намекая на очередную «личную» стычку глав Розы и Лебедя. Скорее всего, Сонхва сопротивлялся, и для верности пришлось несколько раз пнуть его в живот. У Кима зубы сводит от одной мысли о том, что эти ублюдки к нему прикасались. — Чтоб их всех… — но сил нет даже на вялые проклятия. С каждым шагом Хонджун обмякает всё больше, так что Сону в итоге приходится едва ли не тащить раненного на своей спине. Поскорее бы добраться домой.       Они позаимствовали один из рабочих автомобилей Пака, ключи от которого всегда были при его главном помощнике. Хонджун практически стал его личным водителем по неясной причине: он обожал скоростную езду и тяготел к рискованному вождению, в то время как сам глава был педантичен в соблюдении всех возможных правил дорожного движения. Но, видимо, в глубине души он наслаждался их совместными поездками, иначе, думается Киму, не позволял бы своему покладистому псу вообще учиться на права. Но сейчас водительское сидение занимает Минги, и Хонджун предпочитает не смотреть на дорогу в принципе. Мелькающие вспышки фонарей уже готовы вскружить ему голову, доводя до тошноты и мигрени, а в неоновом свете ему всё мерещатся искривлённые силуэты, с ног до головы покрытые вкраплениями подвижных алых глаз. Сон водит неумело, и добираются они до пункта назначения разве что с божьей помощью. Но главное, что всё же добираются.       Ким вываливается из автомобиля ещё до того, как тот окончательно останавливается. Его штормит, в горле скребётся поднимающаяся из желудка желчь, а в ушах звучит аритмичный набат собственного сердца. Нужно внутрь, нужно успокоиться. Хонджун был готов доползти до порога на коленях, но с ним Минги, а опускаться в глазах подчинённых было делом явно неблагородным. С трудом и кряхтением, но он поднимается на ноги и, шатаясь, перебирает ими, приближается с горем пополам к двери. Она открыта, а в окнах крошечного домишки уже горит свет. Тюлевые занавески колышутся, следуя незамысловатым движениям ветра, и среди них танцуют жуткие тени, уже заполонившие всю его скромную гостиную. Только этого не хватало. — Пошли вон из моего дома, — звучит глухой рык, когда он уже наваливается плечом на дверь, едва не падая на холодный пыльный ламинат собственной прихожей. Сохраняет равновесие только благодаря стене, в которую и впечатался в итоге своего скромного полёта.       Широкая спина, преградившая ему проход вглубь строения, принадлежит Ёсану без всякого сомнения. Хонджуну хочется схватиться за небольшой нож, спрятанный в ботинке и под широкой штаниной, да вонзить его прямо промеж чужих лопаток, но рука подоспевшего сзади Минги его отрезвляет. Наследник на шевеления позади себя лишь едва поворачивает голову и тяжело вздыхает. Краем глаза Ким подмечает, что и Сон недовольно кривится от столь неожиданной встречи. Кажется, доверие всех высших позиций друг к другу в последнее время крайне подорвалось. — Мы уже почти закончили! — звенит удивительно бодрым колокольчиком голос Уёна откуда-то из гостиной. Что-то звучно падает с одной из высоких полок, затем слышится недовольное шипение. Кошачье. — Сан, не трогай их!       У Хонджуна нет сил злиться, но если бы были — он обязательно врезал бы каждому из присутствующих как минимум дважды. А Ёсану трижды. Просто потому что может. Этот дом — единственное, чем он мог дорожить, последний клочок реальности, что принадлежал лишь ему одному. Подобные вторжения подобны личному оскорблению, и Ким это обязательно припомнит. Но сначала нужно вышвырнуть их отсюда. — Приказ Сонхва, — сухо комментирует ситуацию Кан, тем самым расставляя всё на свои места. Хонджун болезненно прикрывает глаза и откидывает голову назад, пытаясь втянуть носом побольше воздуха. — Тебя здесь быть не должно. — Это его дом, — внезапно вступает в разговор Сон, скептически выгибающий бровь. Наследник Розы, наконец, разворачивается к ним лицом — по правилам этикета меченый не может стоять спиной к тёмному во время разговора, так что Ёсан был вынужден смотреть на Минги даже при всём своём нежелании. — И не вам его отсюда выгонять.       Ким фыркнул, прислонившись плечом к стене. Порой ему нравилось наблюдать за подобными столкновениями обязанностей и традиций. Сонхва рассказывал о Теневом городе ещё незрелому щенку, едва улавливающему даже общую суть чужой речи, но сейчас, что естественно, Хонджун видел и понимал гораздо больше. Всё было просто: здешний мир делил людей на две категории. Меченые — каста низшая, преступники и их потомки, чьи души запятнаны грехом убийства. Это мусор. Пушечное мясо. Корм для ненасытного чрева Города. Некоторые могли стать полезными, и клан вознаграждал их за это, вот только сброду подобному не было места в высшем кругу. Тех же, кто стоял у власти по праву рождения, называли тёмными. В отличие от обычных, «светлых» аристократов, что ныне относились к экономической, политической и культурной элите Ильвона, тёмные держали под контролем подполье и криминальную среду. Совершенные и неприкосновенные, те, кого скверна не касалась и пальцем, хоть и окружала беспросветным куполом со всех сторон. В их кругу к таковым относились лишь Сонхва, Йунхо и Минги. Они и должны были стать главным оплотом Розы, если бы Пак не решил нарушить столетние традиции, вычеркнув статус крови из списка обязательных условий для вступления в должность. Так Ёсан стал наследником, а Хонджун правой рукой главы. Иерархия клана делала их вторыми людьми после безусловного лидера, но происхождение всё ещё приравнивало к низшему рангу. К счастью, Киму на это было плевать, а вот Ёсан неписанных правил Города придерживался во всех мелочах. Противостоять Сону ему не позволила бы собственная консервативность. — Я покину дом сразу же, как только выполню отданный главой приказ, — поясняет он, будто отчитывается. Хонджун лишь закатывает глаза. Всё замелькало разноцветными пятнами, и внезапно стало всё равно, сколько здесь людей и что вообще происходит. — Мы изъяли всё, что нашли, — в проходе мелькает макушка Уёна. Цель их визита была очевидна с самого начала. Как только пакет с найденными препаратами оказался в руках Кана, тот сразу же отозвал двух своих ищеек и двинулся к выходу, не забыв про вежливый поклон Минги. А вот Кима задевает плечом, ощутимо и нарочно, с неодобрением. Хонджуна пробивает новый приступ тошноты, и он в шаге от того, чтобы блевануть прямо на чужие начищенные ботинки.       Через несколько мгновений в квартире всё замирает. Хлопает входная дверь, воздух вновь обращается плотным туманом его собственных иллюзий. Где-то рядом всё ещё стоит Сон, но и его присутствие скоро совсем растворяется в общем бреду слишком утомлённого сознания. Затем что-то мягкое внезапно опутывает ногу. Кошка. Ласковая красавица с серой шерстью и отсутствующим глазом. Она была не единственной хранительницей его частенько пустующей обители: две другие усатые мордочки с любопытством выглядывали из спальни, почувствовав, что вторгшиеся варвары уже ушли. Этим существам, независимым, но благодарным, он доверял свою искалеченную душу, столь похожую на их неполноценные тела: одна лишилась глаза, вторая — лапы, третья — части хвоста и уха. Но Хонджун любил их за это, чувствовал некоторое родство. Учился заботиться, а не только приносить за собой смерть и боль. Иронично, что идею подобную ему подал Сонхва, пусть и косвенно.       Вероятно, до кровати его довёл Минги, либо же ноги сами понесли его к месту для сна, где обычно он мог часами гладить своих питомцев, подобно им же свернувшись беззащитным клубком, надеющимся сохранить тепло среди холодных простыней чересчур широкого двуспального матраса. Дальше разум лишь вяло барахтался в океане бредовых образов и лихорадочного жара. Покоя нигде не было. Все мысли то загорались всполохами выжигающего внутренности пламени, то тлели, медленно и мучительно, чернеющими угольками. Но каждая из них напоминала о собственной слабости, глупости и беспомощности, причиняла боль, от простреленного плеча разрастающуюся отравленными лозами по всем кровеносным путям. Вены чернели, проступая сквозь тонкую, совсем высохшую кожу, и Хонджун метался по кровати, сцарапывая с себя будто бы совсем чужую шкуру. Как змея, что избавляется от старой чешуи. Но грязь въедается в него слишком сильно, она внутри, она глубже, до неё не добраться просто так. Она с желчью сочится из него, и Кима выворачивает, кажется, даже не один раз. Под одеялом, скомканным в ногах, жарко. Без него — до дрожи холодно. А без Сонхва плохо. Каждая клеточка тела кричит о нём, рвётся на части и не находит себе места, потому что невозможно жить без чужих прикосновений, без его голоса в существовании не остаётся смысла. Но блохастой полудохлой псине не место рядом с принцем. Хонджун отвергает сам себя, нет, его тело отвергает само себя, и душа крошится на части, лишь бы не терпеть своего собственного позора, не мириться с чужим снисхождением и жалостью. Он хочет растереть себя в порошок. Такой белый, рассыпчатый, омерзительно-необходимый порошок. Даже если от него, такого маленького и бесполезного, останется всего лишь крохотная горсточка. Совсем немного, ему нужно совсем немного… — Всё в порядке, — сквозь пелену тумана прорывается слишком яркий луч света, заставляет жмуриться, прятаться в привычной тьме. Но его снова вытаскивают из этого блаженного состояния небытия, что вскоре уничтожило бы его нутро, всю его сущность до самого основания. Всё тело обдаёт холод, остужающий и отрезвляющий. Источник его — знакомая ладонь, опустившаяся на лоб.       Это Сонхва. Вновь рядом, как тогда, в больнице много лет назад, но сейчас, пожалуй, ещё ближе. Его силуэт окутан солнечным светом, что мягко обхватывает контуры бледного лица. В непривычно мятой белой рубашке с ослабленным галстуком и закатанными до локтей рукавами, он казался нереальным, несуществующим, абсолютно чужим. Хонджун смотрит на него, едва разлепляя свинцовые веки, боится вдохнуть в его присутствии, но Пак подтверждает свою материальность новым прикосновением: пальцы его осторожно убирают мокрую от пота чёлку со лба, заправляют пряди за ухо жестом ласковым, каким он обычно гладил кошек Кима, посещая его дом в редкие проблески хорошего настроения. У Хонджуна нет сил отталкивать его, пусть и одолевали его желания противоречивые. Видеть его хотелось каждую секунду своей никчёмной жизни, но смотреть в чужое лицо было всё так же невыносимо. И всё же чужое присутствие успокаивало, хотя бы немного унимало мечущееся в агонии сердце, отступала постепенно неконтролируемая жажда и следующая за ней ломка. Можно было вновь закрыть глаза в относительном спокойствии, плавно возвращая контроль над собственным телом. И начиная чувствовать разрывающую мышцы и кожу боль.       Раненное плечо крепко стянуто свежими бинтами. Руки немного грубо зафиксированы у изголовья кровати верёвками, от коих чувствуется неприятное жжение в запястьях. Прислушивается к ощущениям внимательнее: всё тело дрожит в ознобе, простыни смялись и промокли насквозь, ещё не успевшая и начать заживать рана, кажется, чуть было не открылась вновь из-за разошедшихся от постоянных движений швов. Желудок сводило от голода. Сколько времени он был в отключке? — Тебя лихорадило трое суток, — звучит вновь голос удивительно тихий, но всё столь же холодно-ровный. Хва теперь костяшками пальцев проводит вдоль виска чужого, стирая с разгорячённой кожи капли пота. — Ты не успокаивался, так что нам пришлось частично обездвижить тебя. Прости.       Кровать едва скрипит, прикосновение теперь ощущается в районе порядком затёкших рук. Пак развязывает узлы, до того сдерживающие чужие движения, и Хонджун сразу же подтягивает освобождённые руки к груди, затем и вовсе сворачиваясь в ставшую привычной позу эмбриона. Хотелось спрятаться от чужого взгляда, убежать от самого себя и собственной уязвимости. Сонхва — снова — возился с ним, невменяемым и умирающим, как с ребёнком, видел его в подобном состоянии и выхаживал руками собственными, терпеливо дожидаясь, когда Ким, наконец, хоть немного придёт в себя. От этого тошно. И сладко. Хочется лелеять себя надеждой на то, что он не бесполезен, не дефектен, ещё способен соответствовать чужим стандартам. Но каждый раз иллюзия подобная разбивается вдребезги, потому что он уже знает истинное отношение к нему Пака. Помнит тот вечер, что возникает перед глазами будто старой кинолентой. Он хотел бы её забыть, но от плёнки этой позорной уже не избавишься. — Уходи, — хрип невнятный вместо благодарности, дело привычное. Хонджун прямым текстом вообще благодарить не умел, но находил способы проявлять это чувство по-другому, менее очевидно. Взглядами, прикосновениями, повиновением, восхищением и беспрекословной верностью. Сейчас же он не был благодарен в принципе. И сходил от этого с ума.       Сонхва не отвечает, но руки его больше не касаются чужой кожи. Он всё ещё здесь, рядом, Ким слышит его дыхание и чувствует его запах, но то лишь физическая оболочка. Душа же близко к нему никогда и не подходила, оставаясь неприступной для любого из тех, кого Хонджун знал. Далёкий для него и для Ёсана, для каждого из высших позиций, для всех людей Розы, Пак навсегда запер себя в одинокой башне под тысячью замками. Но был кто-то, кто видел её, обнажённую суть его сердца. Кто-то задевший её, оклеймивший навсегда жгучим знаком привязанности. И от этого бурлящая злоба берёт каждый раз, потому что этот кто-то — не он. Хонджун даже не может причинить Сонхва боль, потому что не он способен на это, не он, а кто-то другой. — Я вернусь через три дня, — и Пак уходит. Снова, потому что Ким сам прогоняет его, внутри разрываясь от нежелания отпускать.       Но Сонхва вернётся, как и обещал. И всё снова повторится сначала, как трое суток назад, как в прошлый подобный раз, как всегда оно было. Ведь даже если Хонджуну кажется, что до того самого дня всё было в порядке, на самом деле в порядке они никогда не были.       Он стал приходить чаще. Сам стучался в дверь поздними вечерами, когда не находил себе места в штабе, непривычно тихом и опустевшем. Приносил с собой бутылку вина и какое-нибудь приторное пирожное, от которого Ким не был в силах отказаться при всём желании — слишком любил сладкое. Хонджун не мог его не впустить, и они снова сидели на одной кухне, молча и не смотря друг другу в глаза, чего-то ожидая и опасаясь. Сонхва не пил много и надолго не задерживался, лишь справлялся о чужом самочувствии, проверял собеседника на вменяемость и уходил, чтобы через пару дней вернуться снова. Но в один вечер он кажется более сговорчивым. Ким выпивает вместе с ним, хоть и имеет совершенно иные предпочтения в алкоголе, и выпивает больше привычного, будто подавая Паку знак о том, что готов ненадолго закрыть глаза на всё происходящее в желании вновь принять его. Только на один вечер. Впервые они полностью опустошают бутылку.       Хонджун не напивается, но остаётся вариться в едва пьяном мареве, сквозь которое приятные эмоции начинают превалировать над болезненными. Подпирая голову рукой, он смотрит в чужие глаза без прошлого отторжения, с долей любопытства. Когда-то они любили играть в гляделки, и Сонхва, вылавливая чужой взгляд, улыбался да щурился в своеобразном довольстве, не позволяя своему ближайшему помощнику отвернуться. Когда-то и пить они вместе любили, и Хонджуна дурманил один лишь запах этого вина, которым Пак угощал его в своём кабинете, где они задерживались из-за навалившейся бумажной волокиты. Сейчас от тех времён осталась лишь тень размытых воспоминаний. Но, кажется, Сонхва из кожи вон лез, чтобы их повторить.       Динамик чужого телефона тихо шипит, а затем, подобно граммофону со старой пластинкой, начинает наигрывать витиеватую джазовую мелодию. Редкие прорехи шума будто переносили происходящее в чёрно-белое немое кино. Главе Алой Розы, что без страха ломал столетние традиции и устои, слишком нравилось оставаться в прошлом, убегая от угнетающей реальности. Хонджуну же нравилось всё, что нравилось Сонхва, а позже от каждой мелочи, о нём напоминающей, начало безудержно тошнить. Сейчас он предпочитал джазу металл, а вину соджу. Но был не прочь вновь поддаться ностальгии. Всего на один вечер. — Ты так и не научился танцевать? — бархатный шёлк его голоса слишком ласковый. Он скорее напрягает, чем расслабляет. Но Хонджун ему поддаётся, прикрывая глаза и качая головой вместо ответа. — Хочешь попробовать?       Пак прекрасно справляется с вальсом. По части танцев он вообще является идеальным партнёром, но каждый раз, когда Ким старается сосредоточиться на движениях, он неизменно отвлекается на близость со своим временным учителем. Это приятно вне зависимости от его успехов, просто чувствовать чужие прикосновения. Даже сейчас, а тогда особенно. Они уже были пьяны и слегка пошатывались, Хва тихо посмеивался этой неуклюжей картине, пока Хонджун просто не хотел останавливаться. Голова кружилась неистово даже с закрытыми глазами, но он всё равно нашёл чужие губы своими. Мимолётный, едва ли осознанный импульс. Обжигающе горячий поцелуй с горьковатым привкусом алкоголя, а сразу после — леденящий взгляд. Тогда Сонхва сказал, что разочарован, выразив одним этим словом столько пренебрежения, что Ким был готов умереть в то же мгновение. А что будет сейчас? Есть ли ему что терять?       Главным правилом Розы оставалось одно — никаких чувств. Физическая близость, узы товарищества или простая рабочая солидарность, но никакой любви. Никаких жертв во имя друг друга, никакой смены приоритетов: клан всегда на первом месте, и никто не должен помешать людям Розы исполнить свой долг перед Городом. Хонджун был ответственен за то, чтобы избавлять подчинённых Сонхва от этого проклятья. Для него самого это казалось настоящей скверной, но позже он понял, что заражён ею и сам. Лишь Хва оставался идеальным. Король с заледеневшим сердцем, готовый пожертвовать каждой из своих пешек, чтобы достичь намеченной цели. И потому Хонджун был удивлён, когда Пак не смог позволить Лебедю убить одну из жалких шавок своего клана. Каждого из высших позиций можно было бы с лёгкостью заменить, и Кима в первую очередь, но Сонхва предпочёл сохранить ему жизнь в обмен на собственные секреты. Не нарушил ли он сам установленное собою же правило? Нарушают ли они его прямо сейчас?       Тягучая сладость поцелуя напоминают мёд с горчичным привкусом. Хва не отталкивает его, но цепляется за крашеные синие волосы, в которых внезапно оказалась рука, с ощутимым отчаянием. Хонджуну не хватает воздуха, он хочет отстраниться, чувствуя, как трясётся каждая поджилка, но рваный выдох на собственных губах выбивает из головы остаток мыслей. Он делает шаг вперёд, желая быть настолько близко, насколько может, но даже этого мало. Бурлящая кровь норовит взорвать артерии, кажется, что его вот-вот разорвёт изнутри, но Сонхва ничего не предпринимает. Порывисто перехватывает раскрасневшиеся губы, касается их языком, едва прикусывает. Сдавленно стонет в хаотичный поцелуй, когда пальцы Хонджуна слишком сильно сдавливают талию. Всё кажется таким правильным, что никто из них двоих не успевает заметить, как что-то с оглушительным треском надломилось и с огромной скоростью сорвалось в бездну.       Холод оружия пробился сквозь жар всего тела, и пистолет, упирающийся в живот, уже снятый с предохранителя, наконец приводит в сознание. У Сонхва трясутся руки, и Ким это чувствует. Но в глазах чужих не злоба, не холодное равнодушие и даже не разочарование: в них яркими всполохами алого плещется самый искренний ужас. Мужчина напуган, и Хонджун совсем, совсем не понимает, чем именно. Но страх передаётся и ему, будто бы через дыхание, что они делят сейчас на двоих. Смотрят друг на друга, боясь пошевельнуться, пока наваждение не сходит и Пак не опускает пистолет. Ким отступает, не хочет даже спрашивать. Все мысли слишком спутаны, и в попытке разворошить этот клубок он лишь рвёт остатки внятных предположений в клочья. Уходит в другую комнату, и уже через пару минут слышит хлопок дверью.       В следующий раз Сонхва подступился сам, когда они пересеклись в штабе. Мягко и весьма сдержанно, без неконтролируемых вспышек сводящих с ума эмоций. Взял чужую ладонь в свою, опустив взгляд словно пристыженно — точно так же, как Хонджун не умел благодарить, Пак не умел извиняться. Злоба мгновенно отступила, передав место чему-то совсем иному. Это было странное ощущение: тихий шёпот тревоги, убеждающий, что что-то не так, но в этот раз не с Хонджуном, а с самим Сонхва. Однако Ким не из тех людей, что разбираются в подобных проблемах, он не знает, что сказать и что предпринять. На всякий случай приглашает Пака к себе, боясь, что после произошедшего тот перестанет наведываться в его тесный кошачий домик. И тот, пусть и с сильным опозданием, но всё же приходит. Они снова пьют, но в этот раз без музыки, танцев и последующих поцелуев. Киму всё так же тревожно, и опьянение не спасает от этого ощущения. Он укладывает голову на чужих коленях, заняв собой весь диван, потому что раньше Хва позволял ему так делать, и чувствует, как мелко дрожащие пальцы начинают перебирать его пряди. Хочется поговорить, но Хонджун правда совсем не умеет. Лишь смотрит взглядом внимательным, пытается понять, действительно ли ему удалось пересечь границу чужого равнодушия. — Ты был в поместье Йунхо хоть раз за эти пару месяцев? — нежданно спрашивает Хва, уперев безжизненный взгляд в окно. Ким отвечает отрицательным мычанием. — В последнее время мне страшно там появляться.       Снова эта странная эмоция, так для Сонхва не свойственная — страх. Ким прикрывает глаза на несколько мгновений, пытаясь вдуматься в происходящее, но в мыслях лишь алые разводы вина и крови. Ничего не говоря вслух, он выражает недоумение одним только взглядом. Пак прекрасно понимает его и, со вздохом, откидывается на спинку дивана. — По ночам я слышу Его, — слетает с уст гулкий шёпот. — И Он мной недоволен. — Город? — поражает внезапная догадка, и всё вдруг становится таким очевидным. — Потому что ты нарушил правило? — Нет, — пальцы его на одно мгновение останавливаются, затем вновь принимаются копошиться в чужих волосах в жесте нервном. — Потому что я не смогу сделать того, что от меня требуется. Йунхо видела сон о том, что шкатулка откроется.       Хонджун наконец начинает видеть взаимосвязи. Становится понятным чужой всепоглощающий холод, за которым глава клана старался скрыть свои слабости, и оправдывается его странная попытка сближения после, казалось бы, столь однозначного отказа. Как только Сонхва позволяет эмоциям влиять на принимаемые им решения, всё стремительно выходит из-под контроля. Они уже видели множество примеров подтверждения этой глупой аксиомы, вот почему Лебедь надавил именно на высшие позиции: они выискивали слабые места Пака. Ким не знает, что должен об этом думать. Но, так или иначе, он приподнимается на локтях, усаживаясь рядом с собеседником в положение более удобное для того, чтобы сделать ещё один глоток ненавистного вина. — Если шкатулка откроется, это значит, что я… — пытается подытожить Сонхва, но Хонджун громко перебивает: — Я не дам Ему убить тебя. Чьими бы руками Он ни решил это сделать.       Хва смотрит на него взглядом совершенно нечитаемым, Ким старается казаться уверенным в собственных словах. Потому что он готов бросить вызов и самому Дьяволу, если это будет необходимо, чтобы Сонхва продолжал жить. Пусть он и не слышит голоса Теневого города, пусть не видит вещих снов и не разбирается во всех хитросплетениях Алой Розы, в нём есть силы бороться до самой последней капли крови. Даже если Город попытается напасть на Пака с помощью самого Хонджуна, ближайшей к королю пешки, его решимости хватит на то, чтобы моментально выстрелить себе в висок. — Останься здесь сегодня, — предлагает Ким, заглядывая прямиком в чужие глаза. — Тогда ты точно будешь в безопасности.       Прижавшись ухом к чужой груди, он наконец выдохнул часть своей тревоги. Сонхва засыпает быстро, Хонджун же всю ночь не смыкает глаз. Он слышит Его. Дыхание проклятия, преследующего Пака, тихие шаги и жизнь, смешанную со смертью. Город не просто живёт благодаря Алой Розе, он живёт в самом Сонхва, в его нутре, обнажившемся внезапно для меченного без имени и памяти о своём прошлом. И теперь придётся приложить все усилия, чтобы его сохранить. Ведь Пак доверился ему.       Город взял на вооружение самых близких к главе людей, чего и следовало ожидать. Две недели спустя пропадает Минги. Сонхва знал, на что идёт, приказывая ему устранить последнего любимого им человека. Это было необходимо. Или, скорее, неизбежно? Хонджун не удивляется, когда тот возник на пороге кабинета собственного босса с поднятым пистолетом. Он остаётся единственным, кто ещё мог бы убить действующего главу, не отходя от выстроенных Городом правил. Его право тёмного дарит ему возможность бросить вызов любому человеку, и в дуэли воплотить свою месть, потому что Месть — основополагающее понятие его рода, единственная цель и путеводная нить его жизни.       Сонхва не смог бы его убить. В этой схватке он был бы обречён. Поэтому Хонджун стреляет первым, ещё до того, как тщетно пытающийся скрыть ужас Пак успевает принять вызов. Минги умирает мгновенно, Ким целился в голову. Не хотел заставлять того мучаться. Всё-таки, славный был парень. — Вот и сдулся твой Город, — хмыкает Ким, игнорируя проносящиеся перед глазами воспоминания о том, как Сон ещё не так давно нёс его, едва живого, к любимым кошкам и справлялся о самочувствии, заступаясь перед Ёсаном. Это всё теперь лишнее. Ему вновь не нужно ничего, кроме Сонхва. — Я уже сказал, что убью каждого.       И всё же не зря он так и не успел сблизиться со своими подчинёнными. Не зря он оставил в своём кабинете новую заначку, чтобы в следующий раз окончательно убить пробуждающуюся время от времени совесть. Не зря он позволил Паку приблизиться вновь, потому что ощущение ошейника на собственной шее — самое правильное и привычное. Свобода пугает, а неоднозначность чувств начинает причинять боль. Его всё устраивает и так. Ему достаточно внимания лишь одного человека. И покуда он рядом, Хонджун будет рад убрать каждого, кто попытается вторгнуться в их маленький идеальный мирок. До тех пор, пока не останется совсем никого. И всё повторится снова.