Туган як

      Данис никогда не мог найти себе места.       Сколько он себя помнит, он сражался. Лишь на поле боя Агидель мог на мгновение забыться, уйти от одиночества, зная, что ему ничего не страшно, пока кровь пачкает руки и душу. «Какой-то нечестный бой», — на мгновение решает он, пока пелена вновь не застилает ему глаза, а сердце не начинает бешено колотиться. Данису ничего не страшно, но стоит лишь представить боль своего народа, внутри что-то раздирает, ноет, тянет. И возможная Юркина боль его тоже заставляет осторожничать лишний раз. Юрка в принципе болезненный, незачем ему лишний раз волноваться. Братишка. Данис думает о нем с нежностью, воину неприсущей.       Боль эту Агидель за страх не считает, нельзя мужчине бояться. И плакать тоже нельзя, хоть каждый раз и хочется, когда кровавое месиво заканчивается, и ему приходится подсчитывать павших бойцов. Плакать хочется, но показывать этого он не собирается. Данис — главная надежда башкир. И для Юрки он тоже идеал и главный наставник. И, в первую очередь, мужчина.       Место это Агидель никогда и не искал. Где-то в глубине души, куда еще не добралась болезненная пустота, он даже гордился этим — бродячий пес, чей смысл жизни заключается в сражении. Свободное животное, которое никто не держит, беги, беги вперед! Данис понимает, что временно его место как раз таки в битве, а на свободу ему убежать не получится, да и никогда он не мог себе такого позволить.       Драться Данис научился еще в детстве — пришлось. Сначала выбивал из мальчишек постарше крамольные мысли о сестрице, потом — спесь с царских ставленников. Если бы не умел — не выжил бы сейчас, предал бы свой народ.       Кроме драк Агидель был способен только петь. Это умение ему пригождалось лишь когда приходилось успокаивать сестру, чуть позже песней он укладывал спать брата. Данис уже не был уверен, в том, что пение ему подвластно, что смог бы вспомнить хоть одну песню, если бы захотел. Память будто бы заволокло туманом, чтобы вдруг невзначай не всплыли какие-то воспоминания. Воину они не нужны.       — Ты мужчина, Азат. Терпи.       Плечи солдата трясутся, и тот вдруг поднимает глаза, полные ужаса, на Агиделя.       — Хорошо вам. У вас-то никого нет. А у меня Айгулька дома, одна совсем. А вдруг что с деревней…       Лицо Даниса остается непроницаемым.       Плакать ему нельзя, но когда он впервые видит Ксюшу, из его глаз непроизвольно катятся слезы. Она кажется Данису ангелом, сошедшим с небес, но очарование вскоре проходит, приходит осознание, что он с ней сотворил. Агидель моментально переходит в рабочий режим, и всякая сентиментальность пропадает. Нельзя отвлекаться на подобные мелочи.       Ксюша поднимает на него глаза, и это мгновение длится вечность, росчерком молнии прожигает ему сетчатку глаз, бросает в холод. В зрачках ее таится слепая ненависть, но Уфа не меняется в лице, хотя внутри все переворачивается, грохочет, падает, словно Юра, когда ему срочно нужно куда-то во время того, как Данис спит.       Взгляд ее запоминается, отпечатывается в его памяти навсегда.       Взмах ее ресниц решает его судьбу.       Она упрямо вытирает краем рукава выступающие слезы, смотрит упрямо и даже дерзко, и Даниса будто ударяют под дых.       — У тебя… күҙҙәр…       — Глаза, — подсказывает Салават, сидящий рядом.       — Әйе… глаза…       Ксюша смотрит с отвращением.       — Да, глаза разные.       Оренбург молчит.       Он почти не отходит от нее до следующего отъезда, помогая ходить, придерживая перед ней двери и провожая ее по делам каждый раз. Пес больше не считает себя бродячим, цапнул случайную прохожую за ногу и вдруг раскаялся. Агидель не помнит, что такое раскаяние, давно уже позабыл, но Орьева напоминает ему предательницу-сестру, оставленную в пятистах верстах отсюда.       Больше всего на свете ему хочется обратно к Камалии и Юрке.       И свободы башкирского народа.       Ксюша эту помощь ненавидит, молчит все время. Уфу хочется ударить, но девушка не рискует. Данису это даже нравится, он привык к ненависти. Рядом с ней он забывается точно также, как в бою.       Ксюша ненавидит и самого парня. Ксюша его ненавидит вплоть до тех пор, пока он впервые за несколько дней не заговаривает с ней, и ненавидеть Даниса становится трудно, когда он говорит о младшем брате на ломаном русском, становясь похожим на потрепанного жизнью котенка. Агиделя хочется приласкать, когда в его глазах дрожат слезы, и ее накрывает осознанием, что он никогда и не плакал в принципе, а рядом с ней — может.       У него на щеке не заживает рана, поэтому улыбаться больно, но Данис и не улыбается.       Впервые за долгое время рассмеется он только перед самым отъездом, когда Ксюша, осмелев, треснет его по плечу. Потом будет останавливать кровь долго, но это не так уж и страшно.       Данис привык заботиться о девочках. Ксюша не такая, как Камалия, волосы у нее короткие, косы не заплести. Она бы и не позволила.       Салават советует не увлекаться слишком сильно, и Агидель морщится. Оренбург все меньше напоминает сестру, но он все никак не отстраняется.       Данис привык заботиться о девочках и к Ксюше, по всей видимости, тоже.       Уезжать придется уже скоро, и сравнительно беззаботные дни, когда Агидель мог позволить себе бездельничать, подходят к концу.       Ксюша привыкает к нему, может, даже слишком сильно. Данис сидит у нее в ногах, бинтует ее лодыжку, и брови его нахмурены сильнее, чем обычно. Чувствуя необыкновенное умиротворение, она протягивает руку и, невесомо касаясь, гладит его по щеке. Он замирает, поднимает глаза, и в них плещется осознание чего-то важного.       Данис никогда не мог найти себе места.       Сначала это тревожило, затем стало как-то без разницы, хоть и печалило иногда. А потом и вовсе все стало так плохо, что уже не до того было, чтобы грустить из-за чего-то нематериального. У него был свой конь, ночлег, родственники вдалеке и те, с кем можно поговорить, если совсем худо станет. Еще было бессмертие, ставшее угрызением совести в начале и спасением на протяжении почти всей жизни. Было чувство справедливости и готовность сражаться за свои принципы и за своих людей, а потом и сражения, ставшие временным спасением. У него было все необходимое, но не было того, что бы удерживало его возле себя на протяжении всей жизни, стало бы ее смыслом.       Но, кажется, он его нашел.       Светает. Они отъезжают уже достаточно далеко от крепости, как Данис отнимает руку от лица. Губы его дрожат в трудно различимой усмешке, столь непривычной для его лица. Он слегка пришпоривает коня и, убедившись, что его никто не слышит, запевает:       — Ай, былбылым, вай, былбылым,       Ағиҙелдең ҡамышы…