Негасимый свет

I

Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.

Траву взрастите — к осени сомнется.

Вы начали прогулку с арбатского двора,

к нему-то все, как видно, и вернется.

Булат Окуджава

Холодные московские переулки тянулись вдоль, маня чем-то и зазывая. Зима, суровая зима средней полосы, какой ее обычно и представляют: утренние нерасчищенные сугробы, городской снег, лежащий на дорогах и крышах домов, живые ели на улицах города, украшенные стеклянными игрушками, витрины магазинов, плакаты по всему городу, посвященные космосу, календари с узорами и вычурные обложки журналов «Новый год 1963». Всего лишь один день до Нового года, всеобщая предпраздничная суета и шумная, но совсем не измотанная столица… Как много молодых режиссеров любили снимать об этом фильмы! Посмотришь местные афиши – и повсюду лишь декабрьские новогодние комедии. Они, по сути, особым сюжетом не выделялись и смысла для некоторых даже не имели, но чем-то людей притягивало ожидание детского чуда, украшение стола и выставление на нем того самого роскошного в их глазах сервиза. Но Саше, увы, в эту пору совсем ничего не хотелось: ни встречаться с кем-то на главных улицах Москвы, ни тешить свое самолюбие новыми идеями для вклада в советское кинопроизводство, ни хвастаться перед другими вгиковцами своими амбициями, в которых Саша уже был сам не уверен. Чего ему хотелось? Да он и сам не знал: думать об этом он не планировал, продолжая верить в то, что он сам себя накрутил, и каждая его проблема останется в тысяча девятьсот шестьдесят втором году. Саша Виноградов был молодым студентом ВГИКа, коренным москвичом и восемнадцатилетним парнем, который в душе ощущал себя еще совсем мальчишкой. Вел себя порою чересчур напыщенно, кичился всяким и хвастался, но хвастался по-доброму, с самыми чистыми и творческими намерениями, думая, что в нем есть талант, но раскрывается он потихоньку и торопить его лучше не следует. Жил он, как и любой другой шестидесятник – видел, как застраивают Москву, считал, что живет в свободную эпоху и любил людей, искренне любил людей, стараясь делать что-то для них и привносить новое в мир. Саша в этот раз совсем не ждал нового года, хотя праздники всегда любил и радовался им, словно ребёнок. Это, пожалуй, было первое, что в его характере многие замечали - в обществе в нем часто видели надменность и напыщенность, а узнав Сашу получше, развидев в нем остаток детской безоблачной радости, пронесенной через года, сразу начинали думать о нем, как о простом и по-доброму легкомысленном человеке. Саша вырос в семье людей серьезных, до жути важных и совсем далеких от его понимания жизни, а сам вел себя совершенно иначе, совмещая столичное самоуважение и ненавязчивое, даже немного деревенское веселье. Саша был единственным ребёнком в семье. Должного внимания родителей, по его мнению, он совсем не получал, от этого и искал его во всех вокруг. Думал, что раз не полюбили родители, полюбит публика. О своем прошлом он думать явно любил, перебирал свои давние воспоминания и копался в них, но при этом относился к жизни с умеренной простотой, когда вроде и ведёшь себя аккуратно, и не беспокоишься по пустякам. Размышлял он обо всем на свете, хоть и о себе размышлял осторожно, боясь погрязнуть в самокопании. Повзрослел он поздно, но не смог сделать это окончательно. С сентиментальностью прощаться не хотел, думал, что еще не время. Надеялся на себя, разочаровывался в своих ожиданиях, не мог учиться на своих ошибках и время от времени попадал в те передряги, с которыми еле сумел разобраться в прошлом. Он никогда не печалился долго: тонкочувственный, но отходчивый. О большой любви тоже не думал и говорил, что она обязательно появится, как только придет время. А пока – кинематограф, безоблачные мечты и проводы беззаботного детства, затаенного и закупоренного в его душе и вырывающимся оттуда все интенсивнее. Была у него двоюродная сестра – Марина, семнадцатилетняя девчонка, по поведению и характеру точь в точь похожая на него, но все же менее сдержанная, более энергичная и мечтательная. Она общалась чуть ли не со всей Москвой: ее самые близкие подруги – это интеллигентные москвички, модницы, любительницы импортной парфюмерии, считающие себя главными городскими красавицами. Они всегда выглядели опрятно и сдержанно, пользовались душистой пудрой в оттенке рашель, которую Саша запомнил больше всего из их косметики, а нежный запах «Рижской сирени», ставшей теперь самым популярным ароматом среди молодых советских див, следовал тонкой струёй за ними, когда они, виляя своими юбками, проходили мимо юношей. Саша думал о Маринке, вспоминая то, как пару недель назад отправлял ей открытку. Отправление новогодних открыток – особый ритуал. Сашу даже смогло обрадовать то, что он сможет подарить кому-то праздничное настроение, несмотря на то, что у него самого его было мало. Кому же отправлять их? Первым делом, конечно же, принялся писать Марине – она всегда ему рада. В детстве они частенько посещали вместе новогодние мероприятия. Марина и по ресторанам его водила, и делилась своими конфетами с новогоднего подарка. При этом всегда говорила, что сладкого в их доме теперь много и хватит еще на ближайшие пару месяцев, а это значит, Саша может приходить в любое время. Марину он любил, помнил все их детские забавы и прогулки с санками на Ленинских горах. В тот вечер он все же не стал предаваться воспоминаниям и быстро принялся за дело: открытку он отчетливо помнил и до сих пор видел перед собой: она была с изображением новогоднего Кремля и надписью «С Новым годом, товарищи!». Саша представил, как Марина прочтет ее и снова вспомнит о нем, позовет его гулять в праздничную ночь по Москве. Будет разглядывать витрины магазинов, как в детстве, говорить о своих знакомых и их историях, приглашая Сашу продолжить праздновать завтра, уже в окружении подруг и родственников. Написал он в ней все самое банальное, за что немного винил себя, ведь будучи творческим человеком не смог выдумать что-то вычурное и оригинальное в такой подходящий для этого момент. Сегодня он торопился в один продуктовый магазин на улице Горького, излюбленный среди москвичей, с быстрыми очередями и подходящим ассортиментом в самый раз для новогодней ночи. У многих его знакомых в магазинах работали родственники, доставалось им поэтому многое, а вот Саше приходилось самому по городу бегать, но ему это не доставляло никаких проблем и он с радостью занимал себя чем-то, лишь бы не сидеть дома и скучать, понимая, какое у него в этом году противное настроение. Он делал все в последний момент, что тоже не любил в себе, но исправлять ленился – подумаешь, такая неприятная мелочь, но ведь мелочь же! Если он выбирался куда-то, то редко следовал плану и передвигался сумбурно – то зайдёт в булочную на Петровке, если будет где-то рядом, то поглядит на ларек «Книги» или «Горячие пончики» на углу, то снова бросит взгляд на какую-нибудь табличку около пешеходного перехода… Он, конечно, уже устал, хотел спать и был готов отказаться от празднования, лишь бы как следует отдохнуть. Рядом с ним остановился троллейбус, вышли люди, помчались кто куда: каждый с пакетами, игрушками, сумками и подарками. Мимо проходили столичные модницы в шерстяных пальто и Саша чувствовал шлейф их резких цветочных духов, смешанных с запахом мороза. Они напоминали ему подруг Марины и иногда он думал, что они узнают его, когда смотрят ему вслед и кокетливо улыбаются, поправляя меховые шапки. Ему нравилось глазеть по пути на проходящих мимо людей – часто происходило так, что он мог с кем-то невзначай познакомиться: бывало, начнет спорить с кем-то в трамвае, пытаясь выяснить то, в каком он направлении двигается; то поедет на какое-нибудь городское мероприятие, где найдет себе новых знакомых и вернется с ними домой чуть ли не в самую ночь. Он, как и Марина, знал многих, но мало кого подпускал к себе и старался сблизиться. С людьми он осторожничал, полагался лишь на себя, а если и дружил с кем-то, то долго и беззаветно. Был у него товарищ – Виталий Журавлев, будущий оператор, обещающий ему работать вместе и вечно не выполняющий свои предыдущие обещания. В этот раз они так и не договорились, где проводить праздник, даже толком определиться не могли: Виталий предлагал организовать ужин в ресторане с Сашей и своими друзьями, а Саша хотел до утра бродить по городу и петь песни. Виталий и сегодня с ним поехал, чтобы не оставлять одного. Он часто шутил, что Саша и потеряться может, если завернет не туда и загуляется. Они совершенно разными были, но это их и сблизило. Саша не хотел себе друга, как он, ведь похожие люди его немного раздражали, а Виталий считал себя опытнее по сравнению с Сашей и говорил, что они похожи на каких-то чопорных героев из советских комедий, поэтому и тянет их в киноиндустрию. - Много в этом году плакатов о космосе… - Саша всегда внимательно рассматривал улицы, вне зависимости от того, сколько раз он уже по ним ходил и обсуждал одно и то же. - Ну, а как иначе? – Виталий усмехнулся, - Шестьдесят второй год на дворе. - Почти шестьдесят третий! А киноафиши-то видел? Красивые какие… Вон, сколько новых фильмов за этот год! И «Девчата», и «Гусарская баллада», и «Девять дней одного года»! – Саша мечтательно вздохнул, словно он сам все эти фильмы снял и в прокат пустил. Виталий ничего не ответил, выдыхая холодный воздух и следуя за Сашей. Он думал и о своих планах, пытаясь их как-то втиснуть в эту прогулку и не забыть о них в суматохе большого города, беседуя со своим приятелем. - Видел, интересные они… Ты там как дорогу планируешь? Успеем в ресторан забежать? - А для чего тебе в ресторан? – Саша и сам не знал, что там Виталий хочет, хоть и очень полагался на него, доверяя ему свое время. Товарищами они были хорошими, несмотря на все, держались друг за друга крепко и общались, ни в в чем друг друга не обвиняя и ни к чему не обязывая. - Ну как, зачем? Праздник отметим, выступления посмотрим, время весело проведем. А ты куда собрался? - Не знаю я, куда я собрался… Мне совсем ничего не хочется. Саша понурился, занервничал, стал идти медленнее и монотонно произнес: – Раньше все совсем иначе было, более весело, интересно и долгожданно, а теперь чувство, будто взрослая жизнь меня настигла и ничего уже не вернуть. - Ну, ты не печалься раньше времени. До взрослой жизни тебе еще далеко, пару лет уж точно есть. Студенчество – лучшие годы, уж поверь мне. А оно у тебя будет длиться еще явно долго. Саша вспомнил, как хотел поступить во ВГИК: кинематограф всегда привлекал его и он видел в нем единственный способ выразить себя, запечатлеть мир и показать всем, как он его видит и ощущает. И если раньше фильмы снимали по большей части только знаменитые режиссеры, а все вокруг были четко убеждены, что их никто не заменит, то сейчас Саша замечал, как в индустрии появляются все новые и новые лица, привнося туда что-то свежее, диковинное, экспериментальное. Больше всего он хотел снимать о Москве и о его эпохе – два фактора, совместив которые, можно создать замечательное кино. Он развивал насмотренность, не просто отдыхая за просмотром фильмом, а анализируя их, представляя свою работу над ними, улавливая в них каждую реплику и зачарованно переваривая их в голове, находя для себя что-то полезное, кропотливо их выбирая и откладывая в мыслях, как благоприятный опыт. Саша был готов работать и трудиться, совершенствуя себя, прикладывая усилия к работе. Пускай он всем и казался обыкновенным мальчишкой с завышенными ожиданиями, он сам себе поручал какие-либо задания и выполнял их, если сильно этого хотел. Последний год он приезжал к зданию ВГИКа и ходил около него, бессмысленно скитался по залитым солнцем переулкам, получая от этого удовольствие. Он всем говорил, что у каждого московского домика есть своя энергетика, неразрывно связанная с воспоминаниями о нем. Ему было приятно находиться около своего будущего института, его юное сердце трепетало, как только он видел его двери и стены, бережно проходя мимо них, усаживаясь рядом и вдыхая прохладный вечерний воздух родного города, его построек и дорог. Поступив туда, он словно заново родился и воспринимал это, как совершенно новый этап в жизни, относился к этому уважительно, осторожно, иногда боясь, что в будущем из него совсем ничего не выйдет и все приложенные усилия окажутся бесполезнее, чем что-либо самое бесполезное на свете. Эту историю Саша редко кому-то рассказывал, только самым близким, потому и его воображения о карьере режиссера казались многим типичным беспочвенным хвастовством. Сашу мало кто знал, как человека, да и знать почти никто не хотел. Он был не из тех, кто разом открывает всю душу и раздает себя по кусочкам, теряя при этом что-то сокровенное. Доверял он в особенности Виталию, который хоть и не всегда с ним соглашался, но внимательно слушал и запоминал даже самые мелочи. Многое рассказывал болтливой Маринке, но только не личное, зная ее сплетниц-подружек, которые хоть и не приносили никому вреда, но поговорить о чужих судьбах весьма любили, а истории долетали до них быстрее, чем поезда в метро. Он любил поговорить со своей мамой, женщиной серьёзной и занятой, но его разговоры грели ее материнское сердце, и не было у нее другого выбора, как не послушать его лишний раз и не сказать ему, какой он у нее способный и какой большой человек из него может выйти. Еще Саша крепко доверял отцу – хоть и не был к нему привязан, точно знал, что всегда может обратиться за помощью. Но Саше не хватало всего внимания, что ему уделяли. Он не умел полноценно ощущать любовь и не думал, что в его жизни ее когда-то бывало много. С раннего детства он искал кого-то, кто сможет полностью понять его, все чаще и чаще приходя к выводу о том, что никто не поймет его сильнее, чем он сам. В конечном итоге Саша начал искать не собеседника, а зрителя. - Очень надеюсь провести эти годы достойно. Вот тебе хотелось когда-нибудь все узнать, все попробовать? Тебе когда-нибудь казалась жизнь невероятно интересной, и при этом не стереотипно интересной, а как-то по-своему, особенно? - Нет, не было у меня такого. Не задумываюсь я об этом, ты же знаешь меня. - Несчастный ты значит человек, Вить. Если ты в свои годы уже так относишься к жизни, что же будет с тобой дальше? - А у меня свои принципы, вот и все тут. Мне не нужно то, что нужно тебе. Ты совсем другой, ты прорвешься, ведь тебе хочется прорваться. Возможно, весь пыл твой утихнет с годами… - А вот и не утихнет! Чем старше буду становиться, тем опытнее будут и мои работы. Лет через тридцать захочу что-то снять, обернусь назад и пойму, какой огромный путь я прошел, понимаешь, Вить? Иначе ведь не бывает! – Он взглянул Виталию прямо в глаза, по-доброму, душевно, стараясь найти в нем искру понимания и оживить его собственные амбиции, которые он в нем иногда замечал, но никак не мог до конца развидеть. - Лет через тридцать ты захочешь что-то снять, обернешься назад и поймешь, что за это время слишком много произошло и куча всего поменялось. А как снять обо всем, что на душе накоплено? Вот так и вгонишь себя в кризис, поймешь, что скользишь по периферии и создаешь что-то до боли поверхностное, не отражающее тебя совсем. - И с чего ты взял, что поверхностное? Эх, не понимаю я тебя в последнее время. Ну и сиди дальше, мечтай о своем… о чем ты там мечтаешь? Дальше шли молча. Виталий любил Москву куда меньше, чем Саша, а оттого ему всегда было скучно и тесно в ней: казалось, что он уже везде все перепробовал, побывал во всех местах, знает наизусть каждую улицу и больше совсем ничего его не удивит. Они общались с Сашей чуть больше года, но за это время успели достаточно сблизиться, насколько это было возможно для двоих студентов, которые знали множество людей, но все равно считали себя одинокими. Виталий хотел стать оператором и никогда не заявлял о себе, как о талантливом человеке. Он хотел снимать обыкновенные посредственные фильмы, по минимуму мелькать в титрах и не привлекать к себе лишнего внимания. Кино он искренне любил, засматривался популярными фильмами и они всецело поглощали его, вдохновляя и пробуждая сладкие ощущения прекрасного, но в отличие от Саши, он считал себя полноценным реалистом и никогда не стремился к чему-то триумфальному, мечтая вложить гомерический вклад в кинематограф и надолго в нем отпечататься. Саша ещё раз прошел по знакомым ему проспектам, осмотрев разом пестрые витрины и успев порассуждать, кому он еще не купил подарок. Денег у него было не так уж и много, копить совершенно не умел и относился к ним с легкостью. Сначала планировал, как сбережет их до ближайшего праздника, а потом мигом тратил в том самом ларьке «Горячие пончики» на углу. - Ну что, где праздновать будем? – Они продолжали медленно гулять по зимней Москве, стараясь насладиться ею, каждый по-своему. Они понимали, что впереди еще множество дней, когда они смогут встретиться, впереди будет и оттепель, и весна, и московские дворики вновь зацветут с ее приходом. Пусть не все было в мире так гладко, пусть они сами не знали, что ждет их дальше, эта неизвестность совсем не погружала их в страх, даже наоборот: им хотелось видеть, как меняется мир и хотелось самостоятельно менять его, при этом зная, что все их труды не станут напрасными и о них обязательно вспомнят в будущем, пусть и не так скоро, но обязательно вспомнят. - Пора бы уже окончательно определиться. К тебе вроде родственники приезжают, нет? - Нет, я буду с отцом и мамой праздновать. В этом году ведь я уже студент, а это, как ты сказал, лучшие годы жизни… Вот и проведу первый лучший год своей жизни в кругу семьи, без лишних людей, без кого-либо еще. - Ты ж хотел всю ночь гулять? Что, передумал? - А зачем? Под утро совсем устанем, там и гляди, не на тот троллейбус сядем. Кстати, ты ж куда-то поехать хотел? – Саша указал на остановку вдалеке. - Да, хотел. В ресторан нужно заехать один, он в другом районе находится, спросить, не осталось ли место. - Даже если остались, ты читал, сколько этот твой ресторан стоит? Тридцать рублей за место! Нечего так тратиться, все праздники впереди, да и готовиться надо бы заранее… - Саш, ну чего ты так? Зайдём, спросим, в Москве нашей ресторанов много, а этот не такой уж и известный. Ты посмотришь, там вокруг совсем никого нет. Не ходит никто туда, каждый день мимо пробегают и даже не смотрят. Они зашли в нужный троллейбус. Ехать было долго, скучно, наблюдать за городом из окна – интереснее, но только в том случае, если ты едешь домой. Пассажиров оказалось не так уж и много: сейчас все спешили в центр. Виталий тихо сказал Саше: - Может, спросим у кого-нибудь, знают ли они кафе какие-нибудь? - У кого? - Вон, видишь, девчонки сидят рядом, ты у них узнай. Тебе ж как раз новогоднее настроение нужно, может предложат чего-то? Саша обратился к девушкам, сидящим сзади: они на него даже не смотрели, наверное, тоже зимним городом любовались. На одной была дубленка из искусственного меха, на другой – черное пальто и воротничок. - Девчонки! Вы случаем не знаете, куда сегодня можно с товарищем сходить? Кафе какое-нибудь, или ресторан… Девушка, сидящая около окна, резко ответила: - Мест нет здесь, поздно метаться. Месяца три назад уже все заняли. Она смотрела на него с неким осуждением, неодобрением, а Саша этого явно не ожидал, в отличие от Виталия. Он всегда был уверен, что люди ему всегда будут попадаться добрые, ведь он и сам был таким.. Рядом с ней, по видимому, была ее подруга – такая же как она, лет двадцати на вид, с модной сумкой и красивой прической, будто только из салона красоты вышла и сейчас поедет куда-нибудь на светское мероприятие. - Вы, девушки, недавно здесь, наверное? Москва – это большой город, должно же быть хоть что-то! Вы-то сами где отмечать будете? Девушка взглянула на свою подругу и язвительно продолжила: - Москва бывает разной. Вам не повезло. Мы отмечать дома будем, никуда нам не надо. У меня мама так хочет, она наконец-то рада, что у нас собственная квартира появилась и праздник стал семейным, а не коллективным. - Это мы знаем. Мне отец говорил, какие раньше споры были в коммунальных квартирах! Мол, захотят что-то хорошее сделать, общее, беседуют с соседями, а заканчивается это все ничем. Она вздохнула, наигранно улыбнувшись, как актриса: - Да… - Москву сейчас застраивают… Я вот и сам планирую в скором времени переехать. - И когда переезжать планируешь? – Сашу перебил его товарищ, намекая на то, что человек он пока еще абсолютно безответственный и квартиру просто так не получит. - Когда стану известным режиссером, тогда и перееду! Буду жить в новом районе Москвы… мягкой мебели наставлю, картины повешу, буду по утрам в окно любоваться городом, смотреть передачу «Музыкальный киоск», а там чуть подожди, и мои фильмы показывать начнут! - Ну и куда же вы спешите раньше времени? – Девушка снова вступила в диалог, на что Саша сразу обратил внимание и будто сам наполнился силами продолжать его, располагать ее к себе и стараться уместить в этих коротких минутах все-все свои накопившиеся мысли. – Вы, судя по всему, студент еще? - Да, студент! Но я очень амбициозный, ответственный и здравый человек! Знаете, как сейчас развивается телевидение? Вы подождите немного, все будут только передачи да фильмы смотреть, это ж намного лучше, чем газеты, скажите? И не думайте, что из меня ничего не выйдет. Вот через несколько лет увидите меня на международном кинофестивале, вспомните обо мне и об этом дне… - Ну все, поняли мы вас, поняли! – Она раздражительно посмотрела на него и будто взбодрилась от этого. – Давайте не думать о будущем, о каких-то кинофестивалях, предполагать то, о чем не знаем. На дворе почти тысяча девятьсот шестьдесят третий год, так куда уж тут бежать, и сами не заметите, как быстро пролетит время! С наступающим Новым годом вас, студенты-киношники. – Она засмеялась, стараясь создать дружелюбную атмосферу, что немного расстроило Сашу: он подумал, она над ним насмехается и считает его обыкновенным приставучим пассажиром. - И вас! Они переглянулись. Говорить больше было не о чем. Вторая девушка чем-то привлекла внимание Саши: она выглядела, как какая-то известная советская манекенщица. Сидела себе тихо, ни слова не сказала, как будто заинтересованная в нем и воспринимающая его исключительно серьезно. Наверное, ее родители были какими-нибудь выдающимися личностями, да и она поэтому такая красивая, слегка высокомерная, отстраненная, явно воспитанная… По крайней мере, он ее так себе представлял. Но Саша не любил таких девушек – ему нравились местные наивные девчонки в косынках и платьишках из ситца, каких показывали в фильмах. К интеллигентным модницам он относился уважительно, с восхищением, но никогда не сближался с ними. В его окружении почти все были такими, как и он сам – студентами без каких-либо особых достижений в жизни, мечтающих о карьере и думающих, что перед ними открыты все двери, а их судьба обязательно сложится в точности так, как они ее запланировали. Но эта девушка казалась ему какой-то другой, не подходящей под его определение стереотипных высокомерных москвичек. Он не мог судить, произвела ли она на него впечатление, но почему-то ему хотелось смотреть только на нее. То ли дело в ее осмысленном, слегка печальном и даже «кинематографичном» взгляде, напоминающем Саше о героинях собственных работ, которые он так сильно хотел воплотить; то ли он устал от повседневной рутины и пытался наполнить себя чем-то новым, помимо одинаковых дел, повторяющихся изо дня в день и слегка притупляющих его амбиции; то ли эмоции от предстоящего праздника и чувство ожидания вспыхнули в нем, совмещаясь друг с другом и дополняя его мальчишеский азарт перед любым важным событием… - Видимо, с приятелем в ресторан не попадем сегодня, так ведь, Вить? Витя усмехнулся и с недоумением посмотрел на Сашу, мол, с каких это пор он так быстро принимает решения: - Не попадем… Другое что-нибудь придумаем… - Девчонки, а не хотите с нами? Вы где отмечать-то будете? Дома? С родственниками? С семьей? – Он снова задал им этот вопрос, но в этот раз обращаясь ко второй девушке, надеясь, что она тоже ответит. Его собеседница раздражённо взглянула на него, будто выражая какое-то презрение: - Мы вам уже отвечали. Да и вообще, вас это, гражданин, касаться не должно. Чего вы к нам пристали? Поговорили, спасибо, на этом закончим. Как фильмы начнете снимать, так зовите на премьеру, не стесняйтесь, всегда придем. Она снова рассмеялась, теперь уже более наигранно и неестественно, словно пытаясь дополнить этим свои реплики и смягчить их. - Ну чего вы так? Знаете, как одиноко бывает в новогоднюю ночь? И ведь совершенно податься некуда! Она махнула рукой и демонстративно повернулась к окну: - Жалуетесь, жалуетесь… Неужели совсем податься некуда? Ой, да не смешите, не бывает в жизни такого, ну уж точно не бывает! Нашлись тут, два товарища, ну и весёлые вы! Все, езжайте домой лучше, нечего тут на морозах маяться. Нужно вам кафе? Найдите какое-нибудь на окраине, там вас точно всегда ждать будут! - Ладно, Вить, некуда нам ехать значит. Давай тогда на ближайшей остановке выйдем, на метро сядем, поедем домой уже. Или лучше на троллейбусе? Ты не помнишь случайно, какие отсюда до ВДНХ идут? - ВДНХ? – Девушка усмехнулась и обратилась к своей подружке, - Слышала, Олесь? Соседи, получается. Вот и начинались сумерки. Москва, как река, плыла по течению самого важного зимнего дня, люди спешили в ритме времени, смотрели на свои часы, спрашивали время на остановках… Троллейбусы парадом проезжали по дорогам, разгребая мокрый снег. Саша, почему-то, теперь совсем не хотел куда-то торопиться. - Да, видимо и правда соседи. – Она наконец-то обратила внимание на Сашу и он почувствовал, будто она была более дружелюбно настроена, чем ее подруга. - Вот это да, а мне казалось, что я там всех-всех знаю! Вить, представляешь! Вы на какой улице живёте-то? Не на Второй Ярославской случайно? - Да, на Второй Ярославской! Саша почему-то обрадовался этому, хотя понимал, что улица длинная и чего на ней только не было: и маленькие магазинчики, и гостиницы, и множество зданий, которые Саша никогда не успевал и рассмотреть толком… - А вы фильмы о Москве любите? – Саша подумал, что она точно может его выслушать. - Я в кинематографе не очень разбираюсь… Но да, люблю. И город свой тоже люблю. - Я обязательно про вашу улицу фильм сниму в будущем! Она мне всегда нравилась. Особенно уютная для меня, близкая, живая… - Вы москвич же? - Да-да, коренной москвич! Виталий отвлек Сашу, намекая ему на то, что совсем скоро следующая остановка, а раз уж он хочет домой, то пора выходить. - Редко я встречала людей, которые с такой любовью говорили бы о родном городе. Это замечательно! Ваши фильмы меня бы заинтересовали. Саша не успел ей ответить, лишь посмотрел на нее с надеждой, быстро выбежал с Виталием из троллейбуса и проводил ее взглядом, стоя около него до тех пор, пока он не отъедет от остановки. Она, как показалось Саше, тоже посмотрела на него вслед. Виталий в свою очередь совсем не хотел тратить время на двух этих девчонок, которые тоже явно спешили куда-то и изначально не планировали никакой беседы. - Саша, напомни, нам сегодня вечером к Маринке надо будет заскочить? Кто там тебя еще ждет из родственников? – Виталий спросил это слишком невовремя, Саше показалось, что сделал он это специально. - А ты сам как хочешь? Я тут подумал, зачем вообще ходить куда-то? Отмечу дома, в тепле. Придется потом еще в ночи по улицам мыкаться, домой добираться, этого совсем не хочется… Я думал сначала о том, чтобы всю ночь гулять, но это мы и в любой другой день можем сделать, да? А праздник-то семейный, когда я еще смогу с родственниками собраться, стол украсить, «Голубой огонек» посмотреть? Это – действительно важно. Буду еще вспоминать потом… - Ну твое дело. Видишь, раньше надо было о ресторанах думать. Ресторан, конечно, дело шикарное, а какие там танцы… - Да чего уж там, дома интереснее. Ляжешь на диван, включишь телевизор, поешь оливье, а там и спать захочется. Кстати, ты газету субботнюю не читал? Два дня назад вышла, там как раз программа передач была! - Интересно, что в этом году покажут… Хорошо, недолго ждать осталось. Верно говорят, главное украшение новогоднего стола – телевизор. - Когда-нибудь и мои фильмы показывать будут, вот увидишь! – Саша в глубине души был рад, что его товарищ куда менее амбициозный и талантливый. Пускай не всегда понимал его первые юношеские идеи, зато соперничать не планировал, максимум – это совместно работать на студии. Виталий усмехнулся и посмотрел на него, как на глупого ребёнка, хотя сам был всего лишь на пару лет старше и даже жалел, что в нем нет такого огня и великих стремлений, а все его счастье заключается в теплом ужине дома и дешевом проезде на городском транспорте. - Ты это сегодня уже говорил. - Повезло нам жить в эпоху, когда так много молодых режиссеров! Вот захочешь ты посмотреть что-нибудь на Новый год, а повсюду мои комедии крутят… - Повсюду уже комедии Рязанова крутят, «Карнавальную ночь» уж точно ничем не затмишь. - Я тоже про наш город снимать буду, но по-другому, с высоты своих прожитых лет. Сниму что-то новое, интересное, чего еще не было… - В искусстве уже все было. - В искусстве меня не было, понимаешь? Все на свете было, а меня не было. В мире все так интересно, так многогранно, ты и сам не представляешь, сколько всего можно снять, сочинить, выдумать. Ты ведь оператор будущий, ты же это явно знаешь… Знаешь, что каждый может что-то привнести, иногда даже в тех ситуациях, когда и сам в это ни за что не поверишь. Диалог с Виталием не удался. Разошлись в своих направлениях, чуть пройдя вместе до перекрёстка и не продолжая беседу. Саша не расстраивался, да и расстраиваться было не с чего. Подумаешь, не получилось у него друга впечатлить. А может, он и сам спустя годы вспомнит себя сейчас и подумает, как же глупо это выглядит со стороны и какая жизнь на самом деле другая. Наверное, жизнь сама по себе для всех одинаковая и складывается почти одинаково, просто кому-то в ней больше везёт и легче дается замечать в ней изменения. Прошло несколько минут, а Саша уже и забыл обо всем этом: последний день уходящего года – это та самая пора, когда приходит время подумать обо всем, что было сделано, еще раз пересчитать купленные подарки, пробежаться по всем магазинам и полюбоваться доведенными до идеала блюдами на столе. На часах еще всего шесть вечера, а по ощущениям уже глубокая ночь. Жизнь бьет ключом. Беседуя с приезжими, Саша часто замечал, как они отзывались о Москве: говорили, якобы в декабре она просыпалась и оживлялась вновь. Саша знал, что это не так – Москва не угасала никогда: будь то конец осени с первыми заморозками и ранними утренними ливнями, или же позднее лето со всеми уличными ярмарками, прелыми фруктами и хорошей вечерней прохладой, или же предновогодняя напряженность, присущая всем большим городам. Москва всегда жила, дышала, наполнялась чем-то новым и что-то отдавала взамен. Последний день уходящего года – время, когда она показывала себя, открывала окна своих домов и завлекала москвичей в двери своих лавок. Она красива со всей неровностью своих крыш, уходящих вглубь, вычурностью центральных зданий и комфортной простотой новостроек. За это Саша и любил Москву. На самом деле, только думал, что любит именно за это – любви не нужны объяснения. Еще Саша считал себя очень чутким и тонким человеком, который не просто жил в городе, а понимал его, чувствовал и сердечно любил. То ли дело другие москвичи, живущие себе спокойно и не вдумывающиеся в такие вещи. Какое им дело до зимних московских переулков, вечерних фонарей и красоты сумеречных бульваров? Саша предполагал, что он совсем другой. Он ценил в других людях простоту, но будто по привычке искал в себе отличия от них, хоть и никому не рассказывал об этом. Он думал, что знает о Москве все, вплоть до чего-то ее сакрального, прочного, скрытого. Он слышал и читал о ее прошлом – знал истории с Сухаревки, судьбы воров Хитровки, часто проходил мимо старых райончиков, стараясь оживить их своим присутствием. Его будущая профессия требовала насмотренности и творческого подхода к окружающей среде, вот он обещал себе, что будет снимать именно о Москве. Даже возвращаясь с одного путешествия на юг в детстве, Саша чувствовал себя лучше всего, выходя на родной станции и видя свой прежний, нетронутый город. От других похожих на него людей какой-то особенной тонкостью души Саша, увы, не очень-то и выделялся, но крепко веря в будущее и чётко видя в нем себя, он так же все больше и больше погружался в Москву, плыл по течению ее дней, разглядывал в ней душу и определенно считал себя фрагментом этой души. Оживленные улицы, каждый куда-то торопится, прячет руки в карманы от липкого снега и кутается в шарф, пытаясь согреться на заваленной остановке. Прохожие выбегали из метро, расходились в разных направлениях, кричали, смеялись, дети брали варежками горстку снега и игрались друг с другом. Снежные хлопья кружились вокруг первых огней: казалось, что они развеются в темноте и снегопад прекратится. Саша думал о том, как бы не намокнуть и не заболеть перед самыми праздниками: ему вдруг вспомнилось, как в детстве он побывал на юге и совсем-совсем забыл о зиме. Единственное яркое воспоминание из детства, недосягаемое и до слез близкое, настолько, что стоило Саше только представить себе те детские, опаленные солнцем деньки, как он наполнялся ностальгией, но до того искренней и даже болезненной, что у него мгновенно сжималось что-то внутри, вдавливало его, останавливало. Вроде бы ему казалось, что детство закончилось и не имеет для него никакого веса, но стоило только чуть больше подумать о нем, как оно казалось ему не просто ушедшим, а утерянным, невозвратным, далеким. Саша пытался справляться с моментами этой вязкой тоски, выжимая из нее вдохновение. Его старания, амбиции, идеи и будущие проекты – сублимация боли. Он мог быстро отвлекаться и настраивать себя так, чтобы не проваливаться в яму плохих мыслей. То, что он испытывал сейчас, скорее походило на светлую грусть, завуалированную и выглядывающую сквозь тысячи других мыслей, радостей и ожиданий, неразрывно связанных с его мечтами и покрытых полупрозрачной пленкой несбывшихся надежд. Добрался он домой в девять вечера, разволновался жутко, что не успеет, отложил все незавершенные дела и поскорее поспешил домой, уже совсем ни о чем не думая и ничего не желая, кроме как поскорее поздравить родителей и встретить на лестничной клетке соседей, которых он тоже поздравит и услышит от них пожелания успехов и хорошей карьеры в будущем. По пути домой все же пришлось замедлиться и восстановить хронологию всего сегодняшнего дня: встреча с Виталием, нехватка мест в ресторане, его новая знакомая, о которой он совсем позабыл… Почему-то ему резко стало интересно, как она сейчас, что делает и помнит ли, что пообещала смотреть его фильмы… Вдруг и правда услышит о нем через несколько лет, будет с теплотой на душе вспоминать сегодняшний день, часы в преддверии Нового года, морозы в Москве шестидесятых и улицу, на которой жила в то время. Наверное, она сказала все это в шутку и совсем-совсем о нем забыла, но его так успокаивали внезапные мысли о ней, прорезающиеся сквозь сотни других дел, проблем и мыслей. Саша так же искренне верил, что и в ее жизни сквозь долгие годы будут прорезаться мысли о нем. Настроение вмиг стало хорошим, переживания перед праздником рассеялись, планы стали точнее. Саша быстро шел по улице, уже не жалуясь на холод, сворачивая в знакомые переулки и тихо напевая от радости песню из известного кинофильма: - Если улицы Москвы вытянуть в одну, То по ней пройдёте вы через всю страну! Если лестницы Москвы все сложить в одну, То по ней взберётесь вы прямо на Луну! Вот она какая – Большая-пребольшая, Приветлива со всеми, Во всех сердцах жива, - Любимая, родная, Красавица Москва! Улица вдали чем-то привлекла Сашу, будто он о ней сегодня уже вспоминал: ряд жилых домов, кондитерские, ремонт обуви и магазин тканей… Это и была Вторая Ярославская – улица, про которую ему рассказывала новая знакомая. Выходит, что и правда соседи. Саша осторожно прошелся по ней, минуя несколько первый зданий, пытаясь приблизительно прикинуть, где может быть ее дом. В одинаковых окнах горел разный свет, где-то приглушенный, как от настольной лампы, а где-то более яркий, кислотно-желтый, словно именно там в этот вечер пуще всего кипела жизнь. Снег лежал на подоконниках и вывесках магазинов. Машины гурьбой проезжали вдалеке и в полутьме огражденного от широких проспектов двориков разбавляли собой эти несколько минут тишины. В этом и было все разнообразие Москвы: где-то сейчас вовсю отмечают долгожданный праздник в карнавале прожекторов и гирлянд; где-то неприступно возвышаются новостройки и останавливаются полночные синие троллейбусы, высаживая последних пассажиров; а где-то такие же молодые студенты, как и Саша, принимают решение распрощаться со старым годом в каком-нибудь ресторанчике, растерянно и одиноко бродя сквозь густую темень, словно приезжие, не успевшие еще освоиться. Все чувства Саши притупились, в том числе и его праздничное настроение, появившееся буквально несколько часов назад, в то время как все-все его знакомые-кинематографисты создавали целые проекты, посвященные Новому году, восхваляя пышность и размах всеобщего зимнего события. На Сашу вновь разом нахлынули сегодняшние воспоминания – они были еще свежими, не успевшими забыться или затеряться в недрах других воспоминаний – но в этот раз они казались ему слишком тревожными, мутными, уже не такими счастливыми и светлыми. Все никак не переключаясь на что-то другое при всей его ветрености и инфантильной рассеянности, он думал о Виталии, ожидавшем его, о всех москвичах, троллейбусах и магазинах, которые будто привнесли чего-то нового в его день, превратив спешку и нагрузку в нечто ожидаемое и приятное, думал о своей соседке, которая, как ему сначала показалось, абсолютно никакого впечатления на него произвести не может и в скором времени смешается с мыслями о всех других москвичках, ранее им встреченных. Внутри ютились и чувства внезапной тревоги оттого, что остались считанные часы до окончания года, а Саша совсем не успел сделать все то, что он хотел; и переживания о том, что он вряд ли теперь захочет бурно веселиться и весь вечер просидит хмурый и задумчивый, чем разочарует своих близких; и даже сомнения насчет того, встретит ли он эту соседку еще раз, или она тоже останется коротким и внезапным случаем из его жизни, оставленным навсегда в памяти… Саша не любил думать о ком-то, с кем никогда не сможет встретиться вновь. Пускай, они почти не были знакомы, пускай, ее жизнь не имела для него никакого значения, как бы он не преувеличивал, но почему-то ему все сильнее хотелось пересечься с ней вновь, свято веря в то, что случайности не случайны и все то, что когда-то произошло в жизни, имеет свои последствия и тянет события за собой, как по цепной реакции. Возможно, она тоже одинока и хочет приютиться где-то этой ночью, ведь разделяя один праздник со всей страной и видя, как вся жизнь горит и бежит прямо перед тобой, редко захочется грустить. Наверное, ей никуда не хочется и она вполне себе счастлива, или по крайней мере, она чувствует себя слишком хорошо для того, чтобы думать о чужом человеке в новогоднюю ночь. А может, она вообще уехала куда-то и больше никогда сюда не вернется, оставив Саше маленькое напоминание о себе в виде этих неприметных многоэтажек, которые он будет видеть каждый день, гуляя здесь по вечерам или отправляясь утром в институт. Пора, наверное, идти дальше. Становилось холоднее, беспомощнее, совсем клонило в сон. Саша знал, что его мысли станут яснее и сомнения стихнут на время, как только он вновь окажется на оживленных проспектах и Москва опять ослепит его разнообразием своих закоулков и их пестрой эклектики, покрывающей ее с окраины до окраины. Он знал, что дома мама окутает его заботами, попросит перенести все салаты с кухни или протереть стол, а в квартире будет пахнуть ее едой, елкой и холодом. Он знал, как будет грустить, проснувшись утром и поняв то, что все приготовления к празднику закончились и впереди осталась самая холодная и унылая часть зимы, когда позади оставляешь частичку себя и тепло ностальгируешь по этой счастливой суматохе. Вышло все так, как он и ожидал. Мама поцеловала его в лоб, попросила аккуратно сложить все вещи и помочь ей доготовить. Праздничный стол такой же, как и всегда – холодец с застывшим на поверхности жиром, нарезки колбасы и сыра, домашнее мамино оливье, котлеты и маринованные овощи из банок, которые Саша сам закатывал и очень любил. Мама достала откуда-то сладкие холодные мандарины и конфеты «Белочка», аккуратно завернутые в пакет. Вскоре вернулся отец, все детство казавшийся Саши слишком хмурым и серьёзным для таких мероприятий. Частенько он загадывал, чтобы хоть одну ночь он не был таким взрослым, присоединился ко всем, поел домашних котлет и поздравил Сашу искренне, с заботой и самой чистой верой, которая только может быть в этот момент. Перенеся на кухню тарелки с салатами «Столичный», Саша поскорее включил телевизор – его мечты так усердно теснились в душе, что он уже будто дышал своими идеями, видя в них во всем и вдохновляясь каждым ярким событием собственной жизни. - Мам, а ты бы хотела, чтобы я про тебя кино снял? - Кино… - Мама рассмеялась, намазала яйцо майонезом и поставила его на стол. – Давай, сними, я посмотрю! Ты лучше про Москву что-то снимай, про космос снимай, про Гагарина… - Она задумчиво посмотрела в сторону окна своими большими голубыми глазами, прямо как у своего сына, помолчав минуту и повернувшись к нему с материнской теплотой, улыбнувшись, как девочка. - Подумать только… Наконец-то приучаемся мы праздновать Новый год с семьей! Москва растет, видишь, как растет? Подумать только… Чего уж тут! Будем ждать, будем верить. У тебя скоро семья своя будет, переедешь куда-нибудь, вспоминать будешь меня. В детстве, помню, постоянно нос воротил от салатов, ничего не хотел, только подарков ждал. Я говорила тебе, что обижаюсь, ругала тебя, а на деле-то я совсем не злилась, только радовалась, вперед смотрела, всем говорила, что должно из тебя получиться что-то хорошее, если станешь более порядочным и серьёзным гражданином. – Она ходила по комнате, поправляла скатерть на столе, ровно ставила кресла, пока Саша раскладывал столовые приборы и уже вот-вот планировал открывать бутылку шампанского. Саша подарил маме духи «Красная Москва». Он не знал, о чем она мечтала, ведь она часто скромничала и от подарков отмахивалась, хотя все их берегла и любила показывать ему спустя годы. Оставалось меньше получаса. Отец тихо щелкал каналы на телевизоре, переключая то на «Голубой огонек», то на комедии Рязанова, которые Саша смотрел мельком и запоминал самые интересные для него моменты. Вот и настал черёд обращения диктора – Саша знал, что все ждали именно этой минуты. Момент сердечный поздравлений и звона бокалов, момент, когда что-то в сердце содрогается от ожидания и мигом вспыхивает, как праздничный салют. И все равно, что далеко не все ожидания оправдаются и не факт, что эпоха станет благоприятной. Возможно, завтра Саша вновь будет вспоминать Олесю и жалеть, что совсем никого не может о ней спросить. Возможно, что в этом году он разочаруется в жизни и поймет, что режиссер он совершенно никудышный, а его фильмы уж точно не станут показывать на главных телеэкранах страны. Все ждали чего-то, верили во что-то, доказывали что-то, плакали, смеялись и совсем не собирались идти спать. И неважно, что впереди череда лютых морозов, пурги по ночам и беспросветных одинаковых дней. Они были счастливы, молоды, они позабыли обо всех своих бедах – неважно, что случится в дальнейшем – пока что все москвичи отмечали самый долгожданный день и в очередной раз убеждались в любви к своему городу, чувствуя в нем свое предназначение и воспринимая его как что-то, что никогда никому не отнять. II

…А годы проходят, как песни.

Иначе на мир я гляжу.

Во дворике этом мне тесно,

и я из него ухожу.

Булат Окуджава

Закоулки центральных проспектов, идущие параллельно им и соединяющие между собой старые дворики; приглушенный шум людей где-то вдали, словно разбивающийся о стену малоэтажных домов; запах выпечки в пекарне и свежий бородинский хлеб; автомобили, сумбурно светящие своими фарами и проезжающие мимо спокойных кварталов в самой ночи; стук каблучков по лестницам вдоль Метростроевской; залитые солнцем утренние проспекты, ведущие к самому-самому центру; жизнь, которая вроде и протекала в столице, но затягивала тебя настолько, что не приходилось к ней привыкать – такой была Москва для Олеси. Ее Москва никогда не отпугивала своей быстротой, скоротечностью жизни и гарантией не влиться в ее среду. К столице она не испытывала тонкой и поэтической любви, но за все годы жизни привыкла и не хотела бы расставаться. Олеся Калинина была коренной москвичкой, знающей город, но не углубляющейся в его историю. Она не видела в нем что-то особенное, неповторимое, не вдохновлялась им, как писатели или артисты – впрочем, не вдохновлялась она практически ничем. Олеся жила просто, тихо и размеренно. Была готова ко всему, радовалась тому, что у нее появлялось, но никогда не решалась на большее – боялась потерять то, что есть. Со своими первыми подростковыми целями ей пришлось распрощаться слишком рано, а теперь же ей тем более ничего не хотелось, кроме стабильности. Она не мечтала о чем-то серьезном и не ставила грандиозных целей. Только жаль, что в Москве чаще всего было иначе. Сюда приезжали для того, чтобы хорошо обустроиться и добиться чего-то, поэтому мечтателей в городе вполне хватало. Олеся не спорила с судьбой и не пыталась ее поменять, боясь, что ничего от этого не получит и только хуже себе сделает. Этот образ жизни был самым простым, удобным и безопасным. Иногда, конечно, она могла задуматься о себе и вспомнить о своих мечтах, порассуждать о них и посмотреть на жизнь с другой стороны, но все эти мысли прерывались и сталкивались с обыкновенной рутиной. В ее семье мало кто действительно относился к ней с теплотой. К матери она была привязана и испытывала к ней любовь, не ушедшую с возрастом и почти не изменившуюся вместе с ним. Она помогала ей, уважала и понимала, терпела все, ни в чем ее не обвиняя и ничего от нее не ожидая – она же не видела в ней личность и не старалась интересоваться ею, воспитав и отправив на произвол судьбы, перестав поддерживать и давая ей понять, что она уже выросла, завуалированно указывая ей на то, что пора поскорее привыкать к самостоятельной жизни и ничего никогда не ждать от других. Олесю не жалели в семье, поэтому и она не жалела себя. Она знала, что живёт не самую худшую жизнь, а со всеми ее трудностями сталкиваются многие советские девушки. На календаре январь тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. На кремлевских часах ровно пять вечера. На дорогах машины, пробивающиеся сквозь слякоть и подтаявший снег. И вновь вокруг мокрые и бледные вечерние районы, искусственный ярко-желтый свет в помещениях, от которого хочется куда-то скрыться и побыстрее уснуть, укутавшись мехом неприступной ночи. И все эти потрепанные многоэтажки, телефонные будки около дороги, примерзшие к асфальту, ампирные гостиницы и рестораны, насквозь пронзенный январем воздух и сумеречная свежесть, нависшая над городом – свое, родное, что из души ничем не вытравить и от чего никак не отказаться, даже если воротит от дикой однообразности и неприветливости, чего в Москве всегда хватало. Олеся в этот вечер шла домой с работы, мечтая побыстрее туда вернуться - холод бил сильно. Зимой она никогда себе места не находила и переживала из-за всего дольше прежнего, русская хандра ее одолевала и не проходила до самого апреля, до первых дней, когда только-только начинали прорезаться сквозь тяжелое сизое небо согревающие лучи. Ей казалось, что зиму невозможно любить – болезненная она, долгая, большая. Печальные скверы плачут от безлюдности, покрываясь инеем, высокие дома молчаливо замерзают, стойко наблюдая за всеми и гордо уставившись вдаль. В новогодние праздники ей и отдыхать не пришлось, поэтому она даже радовалась, что они наконец-то кончились. Какой же отдых может быть? Сначала полмесяца к празднику готовишься, все продукты покупаешь и побыстрее занимаешь очереди в магазинах, чтобы дома потом никто не предъявил, что ты только впустую деньги растрачиваешь и ничего в дом не несешь, а вся ответственность за подготовку к Новому году всегда лежит на других. По вечерам снова смотришь на счастливых прохожих с сумками и елками, думая, как повезло им, что нет никаких забот. Мысленно вновь встает эта картина всеобщей декабрьской суетливости: то дети маленькие по всей улице бегают, пройти не давая, то в метро огромные настырные толпы, которые целые чемоданы подарков с собою тянут, то пестреющие рекламные плакаты и афиши на каждом шагу, от которых в глазах рябит. А дома придется кучу еды наготовить и прибраться всюду, ведь каждый год обязательно приезжают родственники – неважно, что за весь этот год они ни разу не позвонили, - которые снова будут дарить передаренное, беседовать о том же самом, ухмыляться за новогодним столом и поздравления сыпать неискренние, даже не поблагодарив. До ночи под окном шумят и телевизор смотрят, на котором показывают одинаковое, такое же ненастоящее, чересчур пышное, приторное. Да и на работе ничуть не лучше, ни минуты спокойствия нет – а как придешь домой, так совсем другие проблемы появятся, от которых уже никуда не скроешься. Тридцать первое декабря пролетает быстро, крадя у тебя свободное время и оставляя взамен только горы посуды и недоеденные салаты, на которые потом и не посмотрит никто. Может быть, будут в этом особенные прелести, когда у Олеси появится семья, а позже даже ребёнок. Может, хоть тогда придется ненадолго в зимнее чудо поверить и стараться не потерять эту веру в пыльном и притоптанном городском снегу. Сейчас-то самая одинаковая часть зимы осталась, когда ничего не происходит. Наверное, так даже приятнее – точно знаешь, что тебя ждет. Мелькают сквозь туманные дни маленькие ясные радости, но забываются быстро, будто и не было их. Олеся одна, а вокруг нее огромный город, кровный и близкий, но такой давящий, суровый и тоскливый, что кажется, будто не полюбит он ее никогда. Растаяло метро вдалеке и проспекты около, впереди – дворики заснеженные, нетронутые, безопасные. Летом в местных дворах всегда многолюдно: там и старики, и ребята, и женщины, собирающиеся на скамейках и беседующие обо всем на свете. Олеся вспомнила, как хорошо ей было здесь летними вечерами: пахло арбузами из овощных павильонов, выхлопными газами, холодным квасом, иногда доносился запах краски от стоящих рядом зданий. Станет чуть темнее, кто-то решит поиграть в домино или послушать музыку. Особый шарм летних вечеров в таких местах – отсутствие проблем. Сейчас этого больше не было. Скамейки стояли пустые и заледенелые, казалось, что здания без солнечного света ветхие и обшарпанные. Темнело мгновенно, пахло только асфальтом и холодным воздухом. И Олеся больше не была маленькой девочкой, которая одного только лета ждала и беспокоилась о чём-то неважном, скоротечном и давно позабытом. Она больше не гуляла допоздна с ребятами и они не звали ее каждый день «на лавочку». Она и не знала, где сейчас эти ребята – первые ее товарищи, видевшие ее любой и полностью ее понимающие, которые пели по вечерам задушевные гитарные песни и показывали ей город таким, какой он есть, без прикрас. Теперь тут другие люди живут, угрюмые и злые, недовольные и будто чем-то омраченные, с которыми девушка только здоровается около подъезда и невольно взгляд опускает, чувствуя, как они ей вслед смотрят. Может, когда-то давно они тоже были ребятами с такого же тихого московского дворика… Наверное, сейчас и дворик не такой, и они уже не ребята. Олеся вдруг задумалась о том, как изменилось лето и изменилось ли оно вообще: оно больше не казалось ей таким долгожданным, медовым и волнующим, в нем больше не было столько смысла, как раньше, она не надеялась на него, а оттого и не ждала. Теперь она видела счастье совсем в другом, оно не зависело от времени года, погоды или других условий, создающих иллюзию счастья, а не его. Иногда Олесе казалось, что в ней резко что-то переменилось. Быть может, с окончанием зимы ей это прояснится. Все ее прежние надежды рождались в самых родных для нее местах, в колоритных закоулках и лабиринте коричнево-серых новостроек. Вероятно, умирали они там же. В подъезде было тепло, сыровато, пахло чем-то вкусным и зимним. Олеся уже и не хотела идти домой, осторожно поднималась по лестнице, радуя себя тем, что совсем скоро встретится со своей близкой подругой, но одновременно даже не желая куда-то идти. Она подумала о том, как холодно и неудобно гулять по морозу, как сложно добираться в ночи домой и ей вдруг захотелось закрыться ото всех, побыть в одиночестве и лечь спать раньше обычного. Дома ее встретила мама, неодобрительно посмотрев: - Пришла уже? - Пришла. - Давай, есть иди. - Я не хочу. Мама тяжело вздохнула: - Посуду потом помоешь. Я спать лягу, ты тоже ложись. - Меня Маша в кафе позвала, я к ней сейчас поеду. – Олеся осторожно прошла в комнату, стараясь не продолжать диалог с мамой. Беседовать с ней – только настроение портить. - С какой еще Машей? - Подруга моя, ты ее знаешь. - Знаешь… Хоть бы что путного делала, а так… Ходишь по своим подружкам и никак повзрослеть не можешь, везде я за тобой приглядывать должна. - А ты и не должна. Я взрослая уже, перееду скоро, не нужно тебе меня контролировать. Мать ничего не ответила и села за стол. Олеся будто с места сдвинуться не могла – что-то ее словно держало. - Уедешь, меня одну оставишь… Как я тут доживать-то буду? Все говоришь, что переедешь, а куда тебе? Тебе никто квартиру просто так не даст. Я и так болею, трачусь на тебя, а ты таскаешься где-то и ничего в дом не приносишь. Олеся отвечать не стала. - Сама не знаю, как я до сих пор тут выживаю. Никому не нужна, да и ты такой же будешь. Постоянно бегаешь куда-то, домой поздно вечером приходишь, ни разу даже за стол со мной не села, поговорить не можешь, прячешься от мамки. И в кого же ты у нас? Все платья себе покупаешь да косметику, никакого проку с нее, смотреть больно. Отвечать бессмысленно было. С мамой совсем невозможно говорить стало, одни упреки. Легче уйти куда-нибудь в шум города и пропасть в нем на мгновение, а еще лучше – поскорее завести семью и переехать. Красивых вещей у Олеси было много, она могла их часами перебирать, любоваться собою в зеркало, примерять всевозможные платья и пересчитывать жемчужные яркие бусы, удивляясь им и желая быть нарядной, чувствуя себя лучше при этом. На одежде, аксессуарах и косметике она совсем не экономила – уж что, но новую пудру и юбочку себе обязательно найдет. У нее было довольно много помад, некоторые из них она берегла и не пользовалась. И красного цвета, и кораллового, и бледно-коричневого. Красную использовала чаще всего, да и сам цвет любила – у нее были красные сапожки, платья и серёжки, которые ей подарили, зная всю любовь к цвету. Она его считала роскошным и дорогим. Макияж она делала долго, иногда вставала на полчаса раньше, лишь бы успеть накраситься. На работе она тоже среди всех выделялась тем, что только она одна не ленилась ежедневно наряжаться, как манекенщица. Но иначе она себя до ужаса неуверенной чувствовала, даже из дома выходить не хотела – поэтому и приходилось ей тратить лишние часы, чтобы прихорашиваться как следует и этим же себе настроение поднимать. Косметику найти не всегда было легко, но у Олеси она всегда была, и стояла она на отдельной полочке, чтобы никто ее там не нашел. Волосы она завивала на папильотки или ленточки, которые оставляла либо на всю ночь, либо на несколько минут, лишь бы хоть чуть подержать. Волосы у нее сами по себе были тёмными, плотными, подходящими для популярных укладок. Еще Олеся любила носить вуалетку, но только на мероприятия, где это было уместно и выглядело достойно. Мать снова показалась в коридоре: - Когда домой-то придешь? - Не знаю, может и до утра задержусь. - До утра… Олеся открыла большой темный шкаф, пытаясь найти подаренные ей польские духи. На парфюмерии она тоже не экономила и просила, чтобы ей всегда дарили новые духи при возможности. Зарубежные ей всегда привозил крестный, который где-то их добывал. Но приезжал он редко и в этот раз даже на новый год не явился. Девушка почему-то вспомнила о нем, расчесывая угольные волосы и чуть волнуясь. Она нашла свой маленький черный ридикюль, который берегла только для особых случаев: он был одной из ее самых красивых вещей. И пусть вместить туда она почти ничего не могла и брала с собой по минимуму, элегантность была ей важнее всего. Положила она туда кожаный кошелек, пудреницу, зеркальце и сигареты, но на самое дно. Курить она начала чуть больше года назад, до сих пор побаивалась и курила мало, только когда оставалась одна или шла поздним вечером по неосвещенным тусклым аллеям, где никто из прохожих не обратит на нее внимание. Впрочем, курили сейчас многие, она знала и даже видела. И знаменитости, и простые рабочие, и девушки в том числе. Около трельяжа с большим зеркалом у нее лежал свежий выпуск «Журнала мод» и открытка с ее любимой манекенщицей – Региной Збарской. Она все модные журналы хранила и даже шила по ним, но получалось не очень и легче было попросить Машу сшить ей платье, или же купить. Сегодня она надела красное бархатное платье с мелкими пуговками и положила в сумку белые перчатки, боясь, что слишком празднично будет выглядеть, как будто давно на подобных мероприятиях не была. Олеся-то и правда давно не присутствовала на дружеских встречах в кафе, но делала вид, будто у нее огромный круг общения и от культурной жизни она ничуть не отстает. В любом случае, она подходила городу, была одинока и молода, а ее простодушие делало ее нежнее и невиннее - совсем еще не искушенная бешеным ритмом жизни и вечной спешкой в вакууме недостижимых рамок. В ней была сладкая горечь и нуарность, нечто трепетное и пламенное, не истлевшее до сих пор в рутине и веренице жизненных проблем, которые ничуть ее не портили. Светлая грусть шла ей и дополняла ее – даже взгляд у нее был томный, печальный и внушающий. Застегнув пальто и проверив, не забыла ли она ничего взять, Олеся вышла из квартиры. На лестничной клетке почти не было света, только слабо светил фонарь за окном и яблочная, круглая луна. На улице еще темнее, чем прежде – только теперь девушка себя куда увереннее ощущала. Она услышала стук каблучков неподалеку – сразу поняла, что это Маша. Единственная ее подруга, которой она в полной мере доверяла и вела себя с ней открыто, честно и справедливо. Дружба для Маши была даже ценнее, чем любовь. Олеся как раз нравилась ей: была образованной, дружила беззаветно, как казалось Маше, и во всем ее поддерживала. Маша писала стихи, посещала все литературные вечера в городе и иногда свои стихотворения даже пыталась спеть, как Евтушенко или Окуджава. Она опаздывала часто, но этим вечером торопилась, шла вдоль Второй Ярославской, заходила вглубь двориков, спешно смотрела на свое отражение в витрине какой-то лавки, поправляла платок и бежала дальше, постукивая сапожками и прикрывая покрасневшее от холода лицо перчатками. Ее светлые тонкие волосы чуть ли не ломались на морозе, а платки она не любила носить. У Олеси было много платков, красивых, ярких, павлопосадских, на ней они смотрелись элегантно и кинематографично, а вот Маше, по ее мнению, совсем не шли. Она об этом постоянно думала, как только выходила на улицу. Ей казалось, что все вокруг тоже думают об этом, поэтому терпеливо ждала, когда наконец кончатся холода. Пальтишко у нее было тонкое, но такие она и любила. Иногда носила мамину дубленку, но не часто, по настроению. Маша была симпатичной и многим нравилась, но скорее из-за харизмы и своего умения вливаться в любой коллектив. С Олесей они познакомились несколько лет назад, когда Олеся была ещё студенткой третьего курса. - Олесенька, дорогая, привет! – Маша ее радостно встретила, живо. На ее щеках горел по-детски яркий румянец и улыбалась она по-настоящему, смело и просто. - Привет. – Пойдем, нам дорогу переходить нужно, а там и подъедут за нами. Возле подъезда послышался резкий шум, похожий на крики – наверное, снова ругаются пьяные соседи. Такое здесь не было редкостью и никто уже не удивлялся, если ночью кто-то случайно потревожит их покой. - А тебе тут не страшно? - Нет, чего бояться? - Чего-чего… Странноватые людишки на вашей улочке. - Улица у нас хорошая, ты про нее ничего не выдумывай. - Я и не выдумываю, а говорю, как есть. - Знаешь, явно получше какого-нибудь сомнительного райончика где-нибудь на периферии. Московская прописка есть, деньги тоже есть, так чего жаловаться? Вот выйду замуж, тогда уже и буду думать, куда бы мне переехать. А пока, все хорошо и терпимо. Зато работа рядом. – Олеся о матери ничего не говорила и всем всегда доказывала, что в жизни ее все устраивает. Жаловаться и не было смысла – мало ли, ей это только во вред пойдет. Маша усмехнулась: - Так какая тебе разница, что далеко, что близко? В любом случае на метро приходится ехать. - Зато по холоду вечером меньше идти. – Олеся вспомнила про пачку сигарет в ридикюле, достала их и закурила. - Ты чего так? – Маша удивленно на нее взглянула. – Бесцеремонно… Ты бросай лучше, у нас мало девчонок курят. Это же мужское занятие и мужчинам подходит куда больше. - Сама разберусь, что мне делать. Если захочется, сразу брошу. Мне не сложно, да я и не очень хочу… - Не сложно… - А ты не будешь? Сигареты хорошие. - Ладно, давай, попробую. – Маша взяла тонкую сигарету холодной дрожащей рукой. Ее волосы обдувал ветер, пальтишко продувало насквозь, пальцы мерзли и краснели, но надевать перчатки не хотелось, да и перчаток красивых у нее вовсе не было – то ли дело Олеся, всегда при параде, на фоне любой выделяться будет. Вдруг Маша начала кашлять и попыталась отдышаться. – Фу, ну и гадость… - Тогда не надо лучше, не начинай. - Я и не буду. Маша мельком увидела у Олеси пудреницу, вспомнила, что сама с собой почти ничего не взяла, даже платье надела старое, одно из первых, которое сама сшила еще в школьные годы. Заволновалась она мгновенно, боясь рядом с Олесей выглядеть хуже и нелепее. Хоть и девушкой она была прехорошенькой, ни на одно мероприятие спокойно выбраться не могла без подобных вязких переживаний. - За нами машина должна подъехать? - Да, должна, я все запланировала. Павел Фоменко приедет… - Маша чуть замялась, будто придумывая, как бы удачнее тему перевести. - Какой еще Павел? – Олеся плохо запоминала Машиных знакомых, ведь сама с меньшим количеством людей общалась и за окружением старалась следить, душу лишний раз не открывать, недоверчиво относясь ко всем до последнего, пока человек ей искренне не приглянется. Маша же наоборот за всех ухватиться пыталась, кто только встретится ей на пути – еще и все соки с каждого выжать, чтобы и самой запомниться, и выгоду какую-то получить с этих знакомств. - Да так, женишок мой, но ты не думай ничего! Уже месяц меня на свидания водит, и коктейли покупает, и журналы с выкройками платьев отдает, и во все рестораны водит, какие только захочу! - Месяц… - Да, ну и что? – Маша воспряла сразу, уж больно она эмоциональной была и бодрой, за любое слово вступиться была готова. – Он давний мой знакомый, с текстильной фабрики, работает там несколько лет, но он меня совсем немного старше! Познакомились недавно, я уже и не помню, когда, но я ему сразу приглянулась… Но он-то сначала никаких знаков внимания не подавал, сразу понял, наверное, что я приезжая, уж есть во мне робость какая-то врождённая, что москвичам совсем не свойственна… Ну, это я так считаю. Мне все говорят, что я девчушка скромная, а таких замечают сразу!.. - Да ну, в Москве каждый третий – приезжий. Нет в этом ничего постыдного. Мне вот даже приятно, что в мой город все так тянутся. Маша и правда приезжей была, но немного этого стеснялась и всем врала обычно, что она москвичка, с самого детства это делала. И не потому, что похвастаться хотела столичной пропиской, а скорее потому, что хотела особенной связи с городом, мечтала чувствовать его и жить в нем, гордо заявляя о себе: «москвичка». А она ею не была, поэтому и о любви к городу говорить было нечего: любой знающий житель осудит, как ей казалось. Одно дело – тот, кто жил в этой среде и рос в ней, помня все улицы поимённо и полноценно себя считая частью разношерстного московского контингента. Другое – молодая студентка, которая несколько лет назад сюда приехала и захотела все сразу перепробовать. Такие уезжают обычно, как только в Москве им становится скучно и колко, не возвращаясь больше и все двери в город плотно закрывая для себя, продолжая жизнь в своих городах и вспоминая иногда, что часть юности прошла в столице. Но Маша не из таких, она более упорной была и всегда добивалась того, чего хотела – неважно как, главное, что добивалась. - Так в том и дело, что тянутся все! И не разберешь, кто из этих «всех» достойная девушка, а кто – так, ничего из себя не представляющая. Знаю я по себе: сначала думаешь, что в Москву приедешь и жизнью новой заживешь, а в итоге, в итоге… В итоге разломает тебя жизнь эта напополам и отсюда никогда уже прежним человеком не уедешь. Да и воспоминаний множество будет, я и сама на многое надеялась, когда поступать собралась… У нас все совсем иначе, чем здесь, привыкать пришлось долго, но я уже почти освоилась…Ну, слушай значит дальше: я понапридумывала себе всякого, решила уже костюмы хорошие носить и парфюмом побольше пользоваться, шампунь себе купила ароматный и туфельки достала новые, лишь бы он на мне внимание заострил и никуда от меня не увильнул! Никому я об этом не говорила и все ждала, как только он ко мне первый прибежит и первый меня заметит. - Маша начала по кругу бродить, будто ничего вокруг себя не замечает и самой себе эту историю рассказывает, - Парень он толковый, у нас с ним явно что-то получится, да он еще и коренной москвич! У него и квартира уже своя, я ее видела, мы с ним туда переедем… Может, и в Подмосковье дача есть, родители там где-нибудь, я бы летом туда приезжала… Ну, слушай значит дальше: он сначала чуть меня стеснялся, видимо, а потом как предложил встретиться и погулять вдоль Кузнецкого моста, так я и согласилась сразу же! Долго мы с ним бродили, он мне мороженое покупал – это еще в конце осени было, я мерзла страшно, но как уж тут отказаться? Не каждый день тебя мужчина и до дома провожает, и так смело зовет гулять до самого позднего вечера. Трепетно и волнительно мне было, сама все понимаешь… - И как, нравится он тебе? – Олеся не так отреагировала, как Маша ожидала. - Ну, нравится… - Маша это протяжно произнесла, будто была одурманена собственной наивностью и пыталась ее посильнее спрятать. – Хороший он человек. Москвич. С квартирой. А еще, что важно – машина у него есть! Вот ты, например, часто на машинах катаешься? - Редко катаюсь. На метро привычнее. - Метро, метро… - Маша игриво махнула рукой. – Автомобиль – вот что всем нам нужно! Давно о нем мечтаю… А может, он меня чаще возить будет… - А ты попросись. - Ну нет, слишком навязчивой покажусь, если стану проситься. Я-то скромная, это он во мне и ценит. Знает, что робкая, красивая, иногда даже за себя постоять могу, но со всеми вежлива и угодлива. Чего еще ему от меня надо? А буду иначе себя вести – развернётся сразу же! - Не развернётся, если действительно любит и дорожит тобою. Вряд ли за месяц у вас что-то большое и крепкое появилось, но тем не менее. Раз уж человек хороший, так кем же ты притворяешься? Пусть знает, какая ты на самом деле, что и характер у тебя есть, и не боишься перед ним собою быть. - А ты знаешь, сколько девушек у нас московских? Таких вот, которые сами по себе и с квартирами, и с машинами, и со всем остальным… - Она хотела указать на Олесю и сказать «таких вот, как ты», но мгновенно передумала и обрадовалась тому, что не успела эту противную мысль ей выпалить. – С мужчиной сначала поосторожнее надо, чтобы он понял тебя, привык к тебе, а потом уже и раскрываться постепенно, как бутон. Толку с того, что я ему сейчас откроюсь? Нет, пока что я буду такой, какой бы он хотел меня видеть… - А любишь ты его хоть немножко? – Олеся и сама никогда никого не любила, иногда переживала из-за этого, понимая, что все девушки вокруг и замуж выходят, и личное счастье обретают. А она все ждала чего-то, словно в книжных романах, будто все еще подросток. Знала, что в жизни не бывает такого, но осторожность ее и серьезное отношение к любви все портили. - Да что уж там… Любовь со временем сама появится, тут все – бытовуха, не более того. Как придется нам квадратные метры с ним делить да ежедневно друг другу на кухне улыбаться, так и полюбим друг друга… А пока – просто нравится мужик, он ведь не пацаненок мелкий, а настоящий мужик, с фабрики, работящий! Мне еще мамка говорила, что таких уважать надо, а то попадаются сплошные бездельники и тунеядцы повсюду. Ну, в Москве мало таких, а вот вообще… - Твое дело. Ты только аккуратнее будь. Поводит он тебя сейчас в ресторанчики, а потом надоешь ты ему, и окажется, что зря надеялась. - Так, не говори мне здесь такое! Раз уж все получается у нас, так пусть будет, я и сама к другому легко уйти могу, если уж он мне надоест. Только вот в том беда, что не каждый готов на себе ответственность за девушку нести. - Поэтому и выбираешь ты первого попавшегося… - Ой, ну и черт с тобой! – Маша улыбнулась украдкой и вспомнила, что вот-вот приедет ее Павел и повезет их в молодежное кафе «Бульвар», где она со всеми своими приятелями встретится и всем им о нем расскажет. Жаль, с Олесей диалога приятного не вышло и вряд ли она хоть чуть за нее порадовалась – слишком все серьезно воспринимала и ко всему так остро относилась, что непонятно было, как она дальше устроится в жизни. Времени немного прошло, но казалось, что долго оно тянется. Подруги старались еще о чём-то поговорить, но с каждым разом будто и темы для разговоров быстро надоедали. Обе это чувствовали. Раньше болтали часами, души друг в друге не чаяли и всем-всем делились, будто ближе и нет никого. Сейчас-то они тоже дружили, как и прежде, но будто что-то менялось в них и изменения эти неравномерно происходили, по-разному, становились они от этого чужими. Олеся чуть старше Маши была, но познакомились они, когда обе еще себя считали простодумными студентками, неприспособленными к жизни и до глубины нуждающимися в женской поддержке. Сейчас же Олеся все время уделяла своей карьере, стараясь обустроиться в жизни и что-то кому-то доказать, устраивая от этого целую борьбу с собою, Маша о жизни московской грезила и поскорее замуж хотела, чтобы было, ради чего оставаться. Они понимали, что придется им по разным дорогам пойти и множество людей встретить, поэтому порою искали недостатки друг в друге и общались на общие темы, обсужденные каждым и мелькающие в газетных строчках уже неделю подряд. Так и выходило, что расставаться не хотели, но уже не так сходились, как раньше. А может, просто выросли и поняли, что люди они все же разные. III

Москва, ты не веришь слезам – это время проверило.

Железное мужество, сила и стойкость во всем.

Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,

Ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Булат Окуджава

Подъехал красный «Москвич». Маша элегантно отряхнула снег со своего пальто и махнула Олесе рукой, мол, пора садится. Автомобиль осторожно припарковался и водитель открыл дверь: - Ну что, запрыгивайте. Девушки сели на задние сиденья. В салоне было сухо и тепло, пахло свежестью и мужским одеколоном от «Новой зари». Павел взглянул на Олесю и пожал ей руку. - Добрый вечер. Павел. - Олеся. - Подружки вы, да? - Да. – Олеся была рада, что на автомобиле поедет, ведь она даже вспомнить не могла, когда последний раз на них каталась и каталась ли вообще. Если уж и приобретать машину, то на всю жизнь – и неважно даже, какой марки она будет. Павел завел машину и они поехали. Все те же засыпанные снегом, как мягким пухом, улицы, только теперь наблюдать за ними было куда приятнее. Снег таял на стекле и капельками стекал вниз. Мимо проезжали автобусы, горели ночные окна где-то вдали, по дороге шли группы студентов, люди веселились, грустили, несли сумки и устало открывали двери подъездов. Автомобили на дорогах строго ехали в ряд, красивые автомобили, чистые, гладкие, в которых только и разъезжать по зимней Москве. Олеся видела нарядных девушек, выходящих из них, мужчин, которые аккуратно парковали машины, провожая их до дома – и все такие веселые, счастливые, аж завидно становилось на мгновение, но девушка вспоминала, что прямо сейчас тоже едет по широкой снежной дороге, а значит, что и она сама может считать себя такой нарядной счастливой девушкой. Маша все смотрела на Павла, хлопая ресницами и нервно поправляя чуть мокрые белокурые локоны, а Павел сосредоточенно смотрел на дорогу, ничуть не отвлекаясь, хоть и она пыталась его разговорить: - Слушай, ты же нас заберёшь обратно? - Заберу. - Вот и здорово, а то не хочу домой потом ни пойми на чем возвращаться… Слушай, может, с нами пойдешь, а? Там друзья будут мои, девчонки с университета, просто знакомые… - Пошел бы, если бы знал, что у вас там за мероприятие. - Да так, встреча обыкновенная, что-то вроде поэтического вечера, но вряд ли что-то путное будет, просто побеседуем и отдохнем. Пятница все-таки. Помнишь же, я и сама стихотворения пишу! – Маша готова была сказать об этом даже в самый неподходящий момент и часто подводила диалог именно к тому, что она пишет стихи. - Помню, ты мне свой сборник дарила. - Вот-вот! Я скоро еще один напишу, даже выпущу… - И как ты этим зарабатывать планируешь? - А кто сказал, что я зарабатывать на этом буду? Это так, всего лишь развлечение, для отвода души… Маша и в самом деле Павла не очень-то любила, только находила в нем приятного собеседника, понимающего, взрослого, который даже на ее отца был похож. Отец Маши погиб на войне в тысяча девятьсот сорок третьем, а сам был моряком. Она его мало помнила, но знала очень хорошо – часто пересматривала его фотографии, читала сохранившиеся письма, даже знала его товарищей. У нее и медальон был с фотографией отца – мама подарила ей его еще в школьные годы. Наверное, он бы ей гордился, зная, что она смогла перебраться в Москву. Образ отца в ее голове был туманным, невнятным, но она точно знала, что человеком он был щедрым и очень сильно бы ее любил. Маша и сама когда-то хотела заниматься морским делом, но позже поняла, что это совсем не ее. Эту историю она мало кому рассказывала, не любила лишний раз вспоминать, считала ее сакральным чем-то. Каждый год приезжала домой, чтобы посетить могилку отца и мать проведать, которая после поступления Маши начала все чаще болеть и скучать без нее. - Олеся, - Павел к ней повернулся, стоя на светофоре. – А ты работаешь уже, или только учишься, как Машка? - Работаю. Я – учительница немецкого. - Москвичка? - Москвичка. - Оно и видно, что москвичка. Такие девушки только здесь бывают. Красивая ты, Олеся, воспитанная, мне такие девушки очень нравятся. Повезет тебе в будущем. Маша постаралась тему перевести: - Паш, ты где-нибудь поближе притормози, как доедем, чтобы по снегу далеко не идти. - Хорошо. Олеся ничего и ответить не успела. Надеялась, что Павел ее больше не будет трогать, она с ним не очень хотела общаться, сомнительным он ей человеком казался. В кафе было не так уж и многолюдно, но новые посетители заходили. По словам Маши, сегодня здесь будет «литературный вечер», на который ее пригласили. На самом деле, она сама попросилась прийти, но на «вечере» будут ее знакомые и друзья, с которыми она вместе строила поэтическое будущее. Олеся осмотрелась вокруг, не зная, как себя вести – среди посетителей, видимо, и писатели есть, а может даже сценаристы или артисты. Она заметила двух по-модному одетых парней, активно что-то обсуждающих вдалеке, причем довольно культурно – наверное, актеры. Как раз неподалеку был театр, где такие же молодые ребята тоже толпились у входа, читая афиши и собираясь на репетиции. В кафе было много красивых молодых девушек, почти ровесниц Олеси, быть может, чуть старше. Некоторые пришли одни, некоторые пришли с кем-то. На них были жемчужные украшения, большие кольца, аксессуары и макияж – тоже, наверное, не простые фабричные работницы. Олеся не пожалела, что решила нарядиться. Маша взяла ее под руку, как только они вошли: - Говорят, в этом кафе иногда собирается весь цвет нашей интеллигенции. - А сегодня? - Сегодня? Не знаю. Может и будет кто-то… Актеры – уж точно. Тут много местечек культурных неподалеку, они с репетиций порою сразу сюда заходят. – Маша подошла к барной стойке, которые для многих заведений еще были новшеством, заказав себе напиток. Ее белые пористые волосы казались еще более светлыми при ярком освещении. Одета она была чуть скромнее, чем Олеся – самостоятельно сшитое платьице, больше похоже на летнее (в некоторых местах виднелись чуть кривоватые швы), кружевные перчатки и легкий повседневный макияж. - Ну, мне это не особо и важно. Я за столик пойду, посижу. Тут будет программа какая-то? - Не знаю. Может быть, кто-то стихи читать будет, а кто-то может и споет. Сюда еще и гитаристы заглядывают часто, так что не беспокойся. Ты себя главное чуть активнее веди, а то знаю я тебя, ни с кем и не поговоришь. Олеся вздохнула тихо, доставая перчатки из сумки. Павел стал около двери рассматривая вывеску, после чего отряхнул шапку и невольно вошел. Тихо играла песня «Матросское сердце». Маша взгрустнула, как только к ней прислушалась. Павел заметил это, зная, отчего она грустит. - Так, Олесенька, я сейчас вернусь, подожди меня. – Она убежала куда-то, никого вокруг себя не замечая. Вернулась с книжкой, обвернутой в подарочную бумагу. - Вот, я тебе блокнот со своими стихотворениями принесла! Помню, ты мне что-то про Евтушенко говорила… Ой, ну не зря сказала! Я его читала, вдохновилась очень, сама написала парочку. – Она протянула Олесе тетрадку. – Давай, бери, не стесняйся. Олеся полистала тонкие листочки с рукописями подруги, аккуратно оформленные, с подписью Маши на первой странице: «Моей подруге Олесе Калининой в честь Нового года. Январь, 1963» - Вот, видишь, я тебе подарок подготовила – сборник моих стихотворений! Я же знаю, как сильно они тебе нравятся! – Маша взяла ее за руку и еще раз осмотрела свой подарок. - Спасибо большое! Действительно нравятся. Почитаю, как только время свободное появится. - Читай, читай, а я скоро поэму писать начну. У меня все знакомые-поэты уже давно за что-то более серьезное принялись, чем стишки какие-то. Заиграла песня «Московские окна», которую Олеся очень трепетно любила. Маша ее пропеть постаралась: - Он мне дорог с давних лет, И его яснее нет – Московских окон Негасимый свет… За столиками люди собирались, Маша их всех знала. Здороваться подходила, дарила такие же блокноты со стихами, как и Олесе. Для нее это было хорошим шансом укрепиться в московском обществе, хоть и люди эти не очень влиятельными были. - Олесенька, чего ты такая молчаливая? Пойдем, я тебе всех своих друзей покажу, они добрые люди, весенние, яркие. Смотри, как хорошо, смотри, как весело! – Маша вновь к ней подбежала. - А я не люблю, когда весело. - Почему же? - Напрягает меня это веселье. Будто вот-вот что-то случиться должно. А оно все никак не случается… Не знаю, отчего это у меня. - Зима, Олесенька, это все зима… - Слушай, давай я домой поеду? Неинтересно мне здесь, все будто ненастоящие какие-то. Общаются друг с другом, делятся чем-то, а все так поверхностно и бессмысленно, аж голова разболелась. Не нравится мне такое, слишком оно все пустое. Чем больше компания, тем меньше хочется в ней оставаться. – Какая-то грусть непонятная ее охватила, непривычная ей грусть, когда все хорошо и печалиться незачем. – Вспоминаю я, сколько у меня забот по дому… Я поехать очень хотела, но утром вставать рано, мать попросит лекарства купить, ехать к родственникам еще, они попросили меня им помочь с чем-то… Отец бродит непонятно где, переживаю я из-за этого, придет ночью, опять с матерью скандалить будут. Сегодня готовить еще нужно и убираться, никто за меня это не сделает. Если отец придет, то вообще отходить нельзя будет… - Олесь, ну нельзя же так! Ты себе никогда отдохнуть не даешь. За всю жизнь в Москве ни с кем так и не познакомилась. Пойдем, хоть с кем-то пообщаешься. Девушка согласилась. Маша снова ее под руку взяла и к ней приблизилась, словно секреты рассказывая: - Вон, видишь, впереди мужчина? Это сценарист, Анатолий Паленков. Друг мой близкий, я его знаю давно, даже на телестудии была однажды! У него родители известные в своих кругах, он мне чуть нравился даже. Видишь, какой симпатичный? Анатолий на Машу робкий взгляд бросил, тут же неаккуратно взял со стола рюмку и жадно выпил из нее. В кафе можно было приходить со своим алкоголем, видимо, кто-то об этом договорился. Пили почти все, но Олеся не пила, не хотелось ей этого в малознакомой компании. К Маше вдруг подошла модно одетая девушка, игнорируя Олесю: - Мари, вот так встреча! – Она приобняла ее одной рукой. - Привет, Мариночка! – Она посмотрела на Олесю. – Вот, познакомься – Марина. Главная наша модница, все обо всем знает! - Я – Олеся. Марина улыбнулась, доедая маленькое пирожное. - У меня билеты есть на спектакль в «Современнике», поедешь? – Спросила она, обращаясь к Маше. - Конечно поеду, как иначе-то? - Хорошо, я их тебе принесу. Марина с Машей отошли куда-то, беседуя о жизни с чужими людьми и всех вокруг приветствуя. Олеся не знала, куда ей деть себя – люди чужие, она никого не знает и вряд ли кто-то захочет пообщаться с ней. Она себя словно лишней чувствовала, ведь даже Маша на нее внимания не обращала, то заигрывая с Павлом, то подходя к другим мужчинам и почему-то стараясь выделиться и перед ними. Павел на это никак не реагировал, тоже иногда специально вмешиваясь в разговоры других девушек, рассматривая внимательно их блестящие платья и предлагая им выпить за здоровье. Он и комплимент мог сделать какой-нибудь красавице, ничуть этого не стесняясь. Комплименты он разные делал, иногда даже такие, которые Маша не очень-то и одобряла, но считала себя мудрее и поэтому молчала. Мужчиной он был привлекательным, крепким, поэтому и тянулись к нему многие. «Наверное, разойдутся они с Машкой скоро» - думала Олеся, стараясь не терять их из своего поля зрения, ведь никого кроме них двоих она здесь не знала. Через полчаса Маша уже стояла около барной стойки с каким-то мужчиной, который ее за талию иногда брал и в упор на нее смотрел, поглаживая ее волосы и приглашая на танец под медленные песни. Но она не соглашалась и все по сторонам оглядывалась, покидая любого, кто уделит ей такое внимание – то говорила, что не в настроении, то быстро смешивалась с толпой. Вдруг Маша вновь ее позвала. Девушка подошла осторожно. - Это – Анатолий Паленков, приятель мой. Помнишь, сегодня тебе о нем уже рассказывала? В театре работал некоторое время, сейчас вот в кино перебрался, сценарист. Анатолий был близким другом Маши, ведь и сам в Москву переехал несколько лет назад. Они и общались по большей части из-за этого – чувствовали, будто «родственные души» и им стоит держаться вместе, чтобы друг другу город показывать и если уж терпеть в нем неудачи, то не по отдельности. Особенно, если вдвоем они чувствуют с этим городом непоколебимую связь, не нарушенную тем, что живут они в нем совсем недолго и никогда уже не смогут полноценно к нему примкнуть, как старые московские ребята. Маша отвела Олесю и Марину в сторону, пока Анатолий отвлекся: - Он, знаешь ли, неплохой человек. Может, понравится тебе. Еще и занимается кино. - Кино… В последнее время слишком много киношников меня окружает. - Ну, так это даже лучше! Сценаристы сейчас – почетные люди. - Может быть. - У меня брат двоюродный тоже киношник. – Маришка вдруг в диалог вступила, едва успев познакомиться с Олесей. – Конечно, сейчас эта профессия почетна, но не всем удается до конца дойти и не погаснуть. Там усилий много требуется, не всем еще везет – ты попробуй сценарий целый написать, чтобы его на студии одобрили и чтобы не раскритиковали. Вот даже брат мой сейчас еще ничего не снимает, все планирует да планирует… - Ну, и на этом хорошо, пусть планирует. Лучше так, чем совсем без целей жить. - Я его знаю, он может и много добьется, только вот амбиций много, а умений пока никаких. Нелегко ему, наверное, придется… - Главное, чтобы потише себя вел! –Олеся будто что-то рассказать захотела. – Слышали историю одну недавно, как раз про поэтессу? Я в газете новостной читала. - Нет, что там за история? Конфликт? - Да, конфликт. С девчонкой одной, Акулиной Кольцовой. – Олеся приблизилась к Маше и стала говорить тише, словно рассказывая ей что-то сокровенное. – Говорили, стихи у нее были какие-то «нецензурные», глупые, редкостные… Будто бы и ребёнок написать лучше может! А главное, самое главное – сказали, что они у нее и вовсе враждебные! Чуть из местного общества литераторов не исключили после этого. - Ой, Акулина, знаю я ее… Такая наглая, настырная! – Маша из московских поэтов почти всех знала и не против была обсудить. – В очереди вперед всех лезла, говорила, что шедевры пишет, а на деле-то… Ну вот непонятно куда полезла! Не зря современных поэтов не очень-то и любят. Девка эта такая хабалистая, черноволосая, глупенькая, от жизни оторванная… Не зря они ее приземлили. Так и до выговора ей недалеко, если дальше будет продвигать свои рукописи бесталанные. Сейчас много развелось таких, что не стихи пишут, а непонятно что! Их же потом из всех литературных компаний выгоняют… - Ты что, знала ее? – Олесе вдруг стало еще интереснее, что там за компания поэтов и почему у них такие серьезные скандалы. - Знала, еще как знала! Да ее невозможно не знать – всюду она лезет и нос свой везде сует. Девка-то она красивая, но бежит впереди паровоза и о последствиях совсем не думает. На голове густо, в голове – пусто! – Маша произнесла это с интонацией Акулины, с которой она обычно читала свои стихи. – Но ты не беспокойся, со мной такого не будет. Я пишу искренне, любовно, романтично. Статья об этом как раз выходила однажды – «Об искренности в литературе» ! Акулина писала очень резкие слова, за это и осудили. Такого сейчас много стало… Осторожнее быть надо, даже сейчас, когда кажется, что все плохое давным-давно позади и за цензурой не следит никто. - Ты права, к тебе это совсем не относится. Хорошо все будет, Маш, я-то тебя знаю – с поэзией сейчас куда лучше дела обстоят, чем даже несколько лет назад… Маша рассмеялась и махнула рукой: - Ой, да ты вообще единственная, кто мои шедевры читает. - А ты мне дай почитать, я своему брату-киношнику покажу, может, ему и понравятся. - Мариш, ну чего ты так… Я еще опыта не набралась должного… - Маша засмущалась моментально. - Тогда обращайся, если что. - Обязательно! Главное – в себя верить и стараться, а дальше и читатели найдутся, и все, кто любить тебя будет. - И то верно. – Марина отошла, виляя пышной желтой юбкой, налила себе коктейль, который раздобыла где-то, села за столик и переключилась на совсем другую компанию. Анатолий тоже на Олесю никакого внимания не обращал, к нему то и дело подходили новые люди, обсуждая какие-то общие темы и выпивая вместе, как давние друзья. Лишь Марина еще один раз взгляд на Олесю метнула, улыбнувшись ей с простотой, как своей подруге. Олеся сделала то же самое в ответ, и больше они этим вечером не пересекались. Паленков еще и бардом был, принес с собой гитару, чтобы играть авторские песни. Гитара постепенно вытесняла другие инструменты на подобных мероприятиях. Маша часто подсовывала ему тексты своих стихотворений, но ему такое не нравилось, ведь они для него чересчур легкими и сладкими были. Как Олесе казалось, Машу тут совсем никто всерьез не воспринимал, а она сама только и делала, что кружилась вокруг каждого, ведя светские беседы. Все ее друзья – студенты, поэты и писатели со всей округи, которым ничего не стоило собраться в один вечер где-нибудь, лишь бы утолить свою жажду поделиться всеми созданными ими стихотворениями, получить мимолетные комплименты и выразить свои эмоции среди таких же, как они – чувства общности многим больно не хватало. Жизнь Олеси была для них другой, как и сама она для них, а без Маши бы они и вовсе не встретились никогда. Считали себя интеллигентами, только вот слишком напыщенно это выставляли, будто кроме растрачивания времени на пустяковые однодневные знакомства у них нет никаких целей. - Ну что, девушки, чего вам спеть? Заявки, предложения? – Анатолий вокруг себя уже успел целую группу людей собрать, которые устали от вечера и готовы были на то, чтобы послушать музыку и расслабиться. Он стал около небольшой сцены, предназначающейся как раз для таких выступлений и взял свою гитару. - Утесова давай! - Нет, Марка Бернеса спой. - Так у него – военное, а нам бы чего повеселее. - Да зачем веселое, лучше драматичное что-то! - Окуджаву? – Паленков только на этот запрос и отреагировал. - Ну, давай Окуджаву. Он в одном из таких кафе свой первый концерт давал. Анатолий волчьим взглядом прошелся по собравшимся вокруг него, словно рассматривал свою публику, но неприветливо и дико. Он запел хриплым прокуренным голосом: - О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, Когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой? Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют, Где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают… По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин, И грустные те комиссары идут по Москве как один, И нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят, Лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят. Пусть память – нелегкая служба, но все повидала Москва, И старым арбатским ребятам смешны утешений слова. Дальше он закашлялся, лениво перебирая струны длинными пальцами, смотря куда-то вглубь, опаляя нежной тоской. Тоска эта, как некоторым казалось, повсюду витала: будто что-то должное, наступающее после резкого веселья и быстрого взлета. И все ее чувствовали, кто здесь сегодня собрался: и актеры, и сценаристы, и фабричные работники. Маша сидела около Анатолия тихо, смиренно, поставив тонкий локоть на стол и поправляя воротник своего платья, задумчиво на него поглядывая. Паленков это будто почувствовал: - Ну, товарищи, раз уж этим вечером мы все сюда выбрались – кто по приглашению, а кто по случаю – давайте выпьем за нас всех, каждого из нас! Вот, какие девушки сегодня красавицы! - На часах-то восемь вечера уже! Проходит время, дни проходят, ничего от них не остается… - Сказала какая-то темноволосая женщина, стоящая рядом с Олесей. - А что остается-то от нас? Лишь мечты несвоевременные и суровое послевоенное детство. Цепляемся бескорыстно за каждого и любим искреннее остальных, стараясь новый мир выстроить и любому случаю радоваться – но какой ценой? Маша вступила в диалог, понимая, что сейчас ее точно выслушают: - Бежим впереди паровоза, потому и глупости совершаем, но не можем не бежать. То война нас настигнет, то неопределенность страшная… - Она быстро и неправильно вспомнила строчки из какого-то стихотворения, которое первым делом пришло ей в голову: Идут белые снеги, Как по нитке скользя… Нам и жить бы на свете, Но, наверно, нельзя. - Можно, все нам можно, только боимся мы жизни, бежим от нее в обратном направлении, все сильнее себя этим закапывая. Надеемся на что-то, ждем чего-то… Наши отцы – дети войны недоношенные, выброшенные на произвол судьбы, взращенные в суровых холодах и не по годам избравшие такой каторжный путь. Нет мира того, к которому они так страстно привыкли, нет уже всех тех прелестей, которыми они безвозмездно наслаждались. Чего уж нам остается? Заново все выстраивать и спешить куда-то, на каждом шагу преграду поджидая. Да и сами мы, будто горькое их продолжение… - Наверное, по этой же причине мы все и занялись искусством – выразить то, что выражать иначе не получается. Пишем, снимаем, рисуем, читаем стихи – отражение великого и незабвенного, того, что от нас никак не отодрать теперь, ведь в сердце прочно въелось. Веселимся так безрассудно, не зная, что нас ждет, да и знать не хотим. Только-только к одному привыкли, как начинается другое… И страдают всегда только молодые! Больше всего страдают. – Маша уже подвыпила достаточно, говорила несвязно, много – Олеся это сразу замечала, поэтому и сама пить не любила. – Трагедии наших героев всегда повторяют наши собственные. - А какая у тебя трагедия, Мари? - Такая же, как и у всех – все мы сейчас в одинаковых условиях, столкнулись тоже с одинаковым. У меня отец на войне погиб, ничего нам не оставив, кроме пары писем и фотографий своих. Он – моряк. Морячок…. Мама всегда его так называла. Потом и мать часто болеть начала, я все проведываю ее, знаю, что из-за одиночества это, наверное…Одиночество все загубит. Вот и получается, что не жизнь, а сплошная слякоть. - У меня тоже отец на войне погиб. – Выкрикнула девчушка из дальнего угла, на которую мигом все обернулись. – Точнее, пропал без вести. Вы знаете, ничего нет страшнее, чем вот так… Пропасть… И непонятно, когда он умер и умер ли вообще. Легче уж жить, зная, что точно мертв, чем долгие годы в догадках провести, все надеясь, как безумная. - Я поэтому и стал сценаристом, друзья, чтобы о таких историях рассказывать. – Паленков перевел на себя все внимание. – Точнее, конкретно и не знаю я, что меня в искусство привело. Вот все знают, что на них повлияло, а я – нет. И не война, которую я не помню, ведь родился в сорок втором и до шести лет вообще ничего не понимал будто, и не какие-то личные потери, которых у меня немерено, но драматизировать в пустую я совершенно не люблю… Затянуло меня, вот и все. Вот и случилось неизбежное, но хорошее. Но ничего не поделаешь здесь, хоть стихи пиши, хоть за последним столиком в столичном кафе вздыхай. Всем нам приятно жить с мыслью, что завтра будет лучше, чем сегодня – так чего ж это таить? Давайте уж работать тогда, учиться, вокруг себя стараться хоть какую-то опору воздвигнуть. Так и погляди, мир наладится, легче нам станет… Станет ведь, друзья? Все дружно зааплодировали и подняли бокалы, как после длинного тоста, забредая в свои мысли и продолжая личные диалоги. Олесе говорить нечего было, да и дополнять не хотелось. Больше стихов никто не читал и историй не рассказывал. Домой возвращались ближе к ночи. Вечер прошел в полусне, будто совсем и не было его. Олеся ни о чем конкретном не думала, слишком устала и уже поскорее мечтала домой вернуться. С друзьями Маши вышло только самое простое обсудить – полтора диалога – и забыть о них навсегда. Они скоро так же вернутся домой и забудут о ней. И Анатолий, и Павел, и Марина, наверное, уже давно о ней забыли. Лишь бы уснуть уже, погасив торшер, не просыпаясь до самого-самого утра, минуя ночную предстоящую пургу. Маша бы еще поразвлекалась, но Павел ее знакомых не очень любил и забирал домой рано. Она надеялась, что он однажды предложит ей переночевать у него, но такое было только один раз, да и то она не согласилась, потому что постеснялась. У Павла была хорошая квартира, светлая, просторная – а главное, собственная. Она все чаще представляла, как однажды туда переедет, будет расставлять вещи по полкам, перевезет все свои чемоданы и будет готовить еду в солнечной кухне. Наверное, ей было бы не очень легко ужиться с Павлом, но так уж и быть, перетерпела бы. А через некоторое время нашла бы себе другого, тоже москвича, только более подходящего ей, с которым будет увлекательнее и которого она правда будет любить. А может, и не важна эта любовь, ей ведь уже не шестнадцать лет, а в жизни все так просто не происходит – толковых и амбициозных москвичей все быстренько расхватывают и на шею им вешаются, а таких, как Маша, считают простушками, которые даже постоять за себя не могут и лишний раз бояться в глаза мужчине взглянуть. Но Маша не скромница и не простушка, а будущая интеллигенция, может даже поэтесса-шестидесятница. Ей бы только опору найти на первое время, а дальше она и сама справится. А Павел… Павел и сам уже устал от нее, все по ресторанам возит и на машине со всяких посиделок забирает, а она – ненасытная – только больше просит, еще и о переезде каком-то ему намеками говорит, да так наивно, будто ничего не понимает и думает, что с легкостью ему мозги запудрить сможет. То ли дело Олеся, которая словно о таких вещах ни задумывалась ни разу. Ей уже как раз замуж пора, но у нее приоритеты будто совсем другие, непонятные Маше и слишком неподходящие для нынешней жизни… Маша ворвалась в Москву внезапно, подготовленная ко всему, что этот город может ей принести, знающая, что без связей и знакомств тяжело пробиться, а особенно молодой и одинокой девчушке, которая даже квартиру сможет получить невесть когда. Вот и приходится за любую возможность цепляться, стараться заявить о себе, найти себя в чем-то, жизнь ждать точно не будет. Маша порою ловила себя на мысли о том, что она еще очень юна и спешить ей некуда, но она рысью гнала эти мысли и все же спешила, пытаясь победить этим свой страх перед будущим и заменить его погоней за недостижимым идеалом. Такие думы и посещали девушку каждый раз, как только она покидала шумные места и могла дать себе время переварить все случившееся за день. Автомобиль припарковался около того места, где Маша и Олеся его ждали. Олеся перед выходом достала маленькое зеркальце и посмотрелась в него – чуть размазалась тушь и помада в ночном освещении казалась ей слишком темной. Впрочем, неважно, тут ее никто не видит. Они попрощались с Машей и пошли в разных направлениях. Жили подруги неподалеку, поэтому друг друга и навещали часто, только улица Маши была слишком шумной и даже по ночам уснуть было нелегко. Олеся жила в более уютном и маленьком дворике, чем-то похожем на известные арбатские. Несмотря на все, она считала, что дворик у них самый замечательный. Как только Олеся домой зашла, ей на мгновение стало хорошо, спокойно, приятно. Вечер январской пятницы, закат тревожной и шумной недели, последние ее часы. Девушка взяла в руки подарок Маши, пролистала его еще раз, перечитала подпись и подумала, как много в ней искренности и теплоты. Олеся Машу любила, но уж до боли завидовала ей, и зависть эта, прежде всего, разрушала ее саму. Она никогда не хотела навредить ей, верила в их дружбу и была привязана к ней, как к одной из немногих девушек в большом городе, с которой прошла через многое и с которой могла бы проводить свои дни. Снова она оказывалась в компании талантливых ребят – и внутри будто что-то сдавливало. «Какая от тебя в жизни польза?» говорили в фильме «Полосатый рейс», а Олеся задумывалась о том, что значило ее существование и сколько весил ее вклад в этот мир. Период раннего максимализма давно прошел, казалось бы, многое позади, но и впереди почти целая жизнь. Никто не знает, как провести ее, никто и не думает об этом так долго, водя себя по кругу и запутываясь в себе окончательно, но все ведь делают что-то, живут ради чего-то. Это можно заметить, даже если мимолетно взглянуть в окно – люди возвращаются с работы, возвращаются куда-то. Доедают новогодние салаты, готовят новые, спешат к дальним родственникам, чтобы раздарить последние подарки, по ночам им снится что-то, чего нет в их жизни, они мечтают об этом и живут ради этого, думая, как далеки их цели и насколько они важны в масштабе вечности. Олеся же не видела себя ни в чем – свою работу она ценила, за полгода к ней полностью привыкла и считала ее частью своей жизни, которую никак из нее не выкинуть. Но был ли в этом смысл, есть ли какой-то исход? Зарабатывать деньги, тратить их на косметику, которая в скором времени кончается, выбирать одинаковые платья и украшения, на которые никто не обратит внимание, ездить по одинаковому маршруту каждый день, успевать занять место в метро, покупать журналы и газеты, видеть одних и тех же людей, совсем не понимая, вспомнят ли они о тебе и знают ли они про тебя хоть что-то. Поэты пишут стихи, физики совершают открытия, а в чем же смысл Олеси? Она - обыкновенная горожанка, которой нечем гордиться, нечем хвастаться и нечего о себе рассказывать. Одна из тех, кого вскользь упомянут в выпуске «О Москве и москвичах» , показывая панораму города с высоты птичьего полета и снимая толпу людей, спешащих на метро и пытающихся протиснуться в утренний автобус. Она не пишет стихи, не снимает кино, не участвует в литературных вечерах, у нее не берут интервью для передач и не публикуют статьи о ней в журналах. Она – единица населения города, строчка в документах, крупица. Целый организм и частичка жизни, живущая выданный срок и не оставляющая никакой памяти о себе. Фотография в фотоальбоме без подписи сзади, на которой сосредоточены моменты чьей-то судьбы. Она не совершает открытия, не строит метро, не собирает урожай. Огонек в окне одной из многочисленных квартир, который гаснет с наступлением ночи, как и все остальные огоньки. Олеся все же своеобразно ценила ее размеренные будни и хотела жить именно так, ожидая от жизни многого, но не делая для этого ничего. Пройдет день, и она снова поедет по определенному маршруту в метро, будет радоваться зимнему солнцу, теплому чаю и тому, что обычно приносит ей какое-то счастье. Она будет осматривать прохожих вокруг – таких же прохожих, как она, у каждого из которых есть своя история, клубок мыслей, переживания, планы на сегодня и раздумья вроде «что бы купить сегодня в магазине» и «надо бы поскорее отдать долг соседу», о которых никогда никто не узнает и которые в скором времени сменятся чем-то новым. Пройдет несколько десятков лет, и она сама не вспомнит, о чем думала сегодня и что влияло на ее жизнь. Сейчас она планирует завтрашний день, чтобы пойти на мероприятие с подругой и выделиться на нем – пройдет еще несколько десятков лет, и она забудет все из этого вместе со своей молодостью, храня в памяти только случайные обрывки из нее, пытаясь предаться мечтам и воспоминаниям, которых нет. Олеся знала себя и понимала, как сильно она любит возвращаться к своему прошлому – пытаться воротить то, чего уже не существует. Она думает о времени, боится его, пытается удержать и сохранить. Много размышляет о будущем, о себе, о других людях, строя о них ложные выводы, рассеивающиеся за несколько секунд и остающиеся осадком в ее фантазии. Вспоминает себя в своем прошлом, пытается узнать о себе в прошлом других – потом понимает, что спустя годы иногда ее тревожит то же, что и несколько лет назад, она идет который год подряд по улицам из детства, рассматривает одни и те же места, встречает по пути своих детских товарищей, замечает, как мало в них изменилось, снова боится времени и думает о нем, в конечном итоге задавая себе вопрос, а есть ли оно вообще? Арбатские дворики, атласные ленточки, фонари на Второй Ярославской, фары проезжающих элитных автомобилей. Все они наполняют ее, создают ее личность, отпечатываются в воспоминаниях. Олеся так и не придет к выводу и не поймет, чего ей не хватает в жизни – она отвлечется на часы, на звук работающего телевизора или на кого-то, кто захочет ее о чём-то попросить. И снова с приходом зимы по ночам она спала мало, ее сон был быстрый, хрупкий, просыпалась она от любого шороха и больше уснуть не могла. Ее комнату ярко освещал фонарь прямо за окном, а сами окна выходили на дорогу – там по ночам проезжали и троллейбусы, и автобусы, и простые легковушки. Олеся слышала автомобильный шум и глядела на свет, порождаемый фарами, перепрыгивающий на стены от карниза и еще больше озаряющий ее ночи. В такие моменты девушка всегда вспоминала стихотворение Булата Окуджавы «Синий троллейбус», ее самое любимое, которое не отпускало ее и всплывало в памяти именно в такие моменты. В ее жизни тоже было много последних, случайных троллейбусов – и на удивление, они всегда были синими. Олеся знала, что «Синий троллейбус» - это еще и песня. В кино она почти не разбиралась и особого интереса к нему не питала, но знала, что прозвучала песня в фильме «Цепная реакция», где впервые показали Окуджаву на экране. Все эти мысли о кино, далёкие воспоминания и мимолетные вещи успокаивали Олесю и даже по-доброму отдаляли ее от реальности. Она снова чувствовала себя живой, ощущала что-то неразрывное с ее внутренним миром. С каждым годом это было менее значимым для нее, но Олеся была рада постепенно вступать во взрослую жизнь, которая прельщала ее своей многогранностью и возможностью быть, как москвички с советских плакатов с чистыми глазами и целеустремленным взглядом – а ведь возможно, все совсем не так плохо и она тоже вносит маленький вклад в развитие большой страны.